Новый Мир (№ 3 2009)

Посаженный стариком лес зажил своей собственной жизнью. Наступившей весной в марте, как обычно, стаял на горе снег. Сидящие в земле семена благополучно перезимовали и от влаги пошли в рост. Два следующих лета подряд выдались очень засушливыми. Горела вокруг степь, целыми стадами сгоняли на пустырь коз, и они подчистую сглодали последний зеленевший кустарник (за что Управление лесов и природопользования области предъявило иск держателям коз). Больше деревьев на пустыре не было. Однако следующие, третье и четвертое лето, вышли, наоборот, неприлично дождливыми. Неделями висели над городом серые, словно простым карандашом нарисованные тучи, не переставая сыпало дождем, иногда таким сильным, что страшно становилось, как впитает такое количество влаги земля. Под пасмурным небом дачники ходили злые. Гнило все, что только было посажено: огурцы, помидоры, лук. Лопались прямо на ветках немногие успевшие опылиться яблоки и груши. Картофельные грядки кишели колорадским жуком, но опрыскивать ядохимикатом из-за дождя не было смысла. С капустных и фасолевых листьев собирали огромных, скользких слизняков: ходили по огороду ночи напролет с фонариками, но все равно листья были все в дырках, как побитые градом. Топая через пустырь по грязи под моросящим дождем домой, садоводы равнодушно смотрели на проклюнувшиеся из земли во множестве кленовые и березовые побеги, которые так и перли вверх и к концу второго мокрого лета стояли стеной уже выше человеческого роста. Разросшемуся лесу больше не страшны были козы и поджоги сухой травы. Зимой исполинские сугробы снега наметало между стволами. Весной снег таял. Под раскидистыми кронами, становившимися с каждым годом все гуще, влага не так стремительно испарялась жарким летом. Лес рос.

Минуло еще три года. Однажды во исполнение стратегического плана озеленения и насаждения лесов на территории области на пустырь возле дачного поселка прикатил, звеня и тарахтя двигателем, гусеничный бульдозер. Тракторист имел задание изрытый ямами пустырь разровнять, торчащие бугры срезать: на следующую весну намечены были на этом месте посадки дубняка вперемежку с кленом и акацией. Высунувшись было из кабины, чтобы прикинуть, с какого края лучше начать ровнять, тракторист в изумлении вытаращил глаза, обнаружив на месте голого по документам пустыря растущий молодой лес. Вытащил карту еще раз справиться с ориентирами: и старая березовая роща, и дачный поселок, и дежурная заглушка законсервированного газопровода — все было на месте.

“Засадили, наверное, да забыли внести!” — плюнул с досады тракторист, разворачивая трактор, чтобы ехать обратно.

— Да высажен там уже лес! — кричал он во все горло, тыча в карту на стене кабинета начальницы участка. — Я ж по живым деревьям не поеду!

— Ты сколько выпил вчера? — отвечала ему начальница. — Везде тебе леса мерещатся...

— Да поедем, сама увидишь! — ругнулся тракторист. — Мне что — один хрен, где ровнять...

Сгоняв на тихоходной трясущейся машине до нового леса и обратно, начальница бросилась звонить в лесное управление. Прошла еще где-то неделя, и на плато со стороны города въехал темно-зеленый, похожий на военный уазик, из которого вылезли двое.

Приехавшие на экспертизу чиновники лесного управления весьма различались возрастом, ростом и чертами лица. Тот, что постарше, был пониже, его вытянутое и худое лицо прорезали рубленые морщины. У молодого на широкой и гладкой “будке” только начинали проступать красные, предвещающие цирроз печени пятна. Белобрысая голова его была коротко стрижена, тогда как у старшего черные, будто крашеные волосы аккуратно зачесаны набок.

— Да-а... — протянул тот, что постарше, выбираясь из машины и вытаскивая пачку сигарет. — Смотрится красиво...

— Семь-восемь лет, — констатировал молодой, осмотрев несколько деревьев с краю. — Семенами высажено — густовато, правда. Через пару лет здесь джунгли будут...

— Кто-то вручную постарался, — кивнул, выпуская облачко дыма, пожилой. — Вот энергии-то у людей...

— Слышь, Николаич, — сказал молодой, присматриваясь к белевшей в зарослях стальной ограде вокруг газовых вентилей. — Может, это мы сами, а?.. И потом действительно забыли вписать?..

— Да не могли мы сами! — отмахнулся тот. — Семь лет назад, помнишь, мы ж все деньги по коммерческим банкам раздали. Крутили, крутили, потом не знали, чем зарплату выплачивать...

И оба лесных чиновника засмеялись, словно вспомнили нечто хорошее.

— Ну? — отсмеявшись, спросил молодой. — Что теперь делать-то будем?

— Что — ничего! — Пожилой растоптал окурок возле выложенных кем-то рядком желтых угловатых камней. — Оформим лес как нашу работу — еще и премию получим. Ты только с трактористом поговори, чтоб помалкивал.

— Само собой...

И лес рос дальше. Молодой лесной чиновник не ошибся: прошло два года, и в посадках пришлось топором прорубать тропинки, обламывать изгибающие, перекрывающие проход ветки. В то же время хозяева участков возле нового леса год за годом стали собирать неплохие урожаи картошки, капусты — корнеплодов и вообще всего, что любит влагу.

— Эх, дедушка бы порадовался! — сказала как-то Алеся младшей своей дочери, высыпая на притоптанный пятачок земли возле домика очередное ведро только что выкопанной, крупной, черной от земли картошки — прежде она такую видела только на рынке. — Помнишь, дедушка у нас был, сосед? Тихий такой... Подойдешь: он или работает, или сидит чай пьет.

У него хороший сад был.

Алеся неохотно подходит теперь к забору, разделяющему участки. После смерти старика его сад купили люди беспокойные, шумные. Сломали старый деревянный, взялись на его месте возводить большой кирпичный дом. У них под деревьями и между грядок вечно зеленеет ненужная, сорная трава и сквозь звуки громко включенного радиоприемника то и дело слышится: “Эй! А где молоток?” — “Я откуда знаю, где молоток? Тебе нужен, ты его и ищи”.

Тсс и тшш

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

* *

 *

На общенародный раскинулся вкус,

на свист, безразличье и лень

угрюмого гимна советский союз,

угрюмый тупик деревень,

где хоть и горька, но бормочет вода

в обиде на лед и на мед

и, чмокнув, целует подошву беда

и зябнуть костям не дает.

На вкус же шарфов и плащей в толчее

раскинут складной стадион

как знак восхищенья балетной пчеле,

любимице грубых сластен.

Икра горожан, и игра без детей,

и мертвая власть буржуа,

где римского-корсакова канитель

одна лишь на елке жива.

Есть выбор, и я — за пустую мечту,

ни шанса здесь сбыться ей нет.

Земля замерзает. Но шмель на лету

подбросит огня в пируэт.

Нет меха для шуб, кроме дыма из труб.