Новый Мир (№ 3 2009)

вот весь и довод под ребра лезть

металлу ночи и черной мысли.

Вот вся и радость — разбередить

боль на прощанье, на праздник — злобу,

всходя в казарменный парадиз

формальных логик, приставших к слову.

Я с ними тысячу и одну

провел, сводя их, когда светало,

в шеренгу честь отдающих дню,

в строй часовых у мемориала.

Нехороши-то нехороши,

но что еще, кроме них? Не сны ли?

Или настенных секунд гроши?

И жалоб горше нет, чем ночные.

* *

 *

...квинтет № 2, 1887

Нащупают волос и палец

мозоль болевую струны —

и станут медовая память

и горечь забвенья слышны.

Поскачет, натерт канифолью,

смычок паровозной рысцой

по родине, хмелю, приволью,

припудрясь цветочной пыльцой.

Попсу ресторанного вальса

распустит подученный черт

на лозунги “Габсбург, сдавайся!”,

на Гюйгенса анкерный счет.

Подольше бы струнных послушать,

железо в фанерный альков

упрятать. Пусть слезы подсушит,

пусть слижет с булыжника кровь.

Печали… Лишь не было б горших

и Прага концертной была.

Лишь музыка именем Дворжак

за сердце бы Кафку брала.

Река

1

Столб торричеллиев воздуха пуст и высок.

Вдоль пантомимы удильщиков на берегу,

левым веслом задевая воду, правым песок,

я, задыхаясь, вперед затылком гребу.

Символ, эмблема. Но также и простота

выкроек Бытия испокон веков.

Что обсуждать картинку одну из ста?

Нового — только причал с граффити “фак офф”.

Вот и плыви с рекой, не запоминай.

Вглядывание лишь нанизывает слои

катаракты. Если к тому же май,

нега черемух, кукушка, луч, соловьи.

2

Евгению Желяскову

Река Ока проносит кубометр

воды в мгновенье ока. Как снаряд

прозрачный. Так что вовсе не заметен

он. Содержанья — ноль. А есть ли ритм,

про это знает взгляд и слух наяд.

Аквариума тень, он отдан нетям.

А в нем меж тем утопленник. Как червь,

сорвавшийся с крючка в толкучку рыб.

Телесность, имя, горстка катионов.

Земные морю жертва и ущерб.

Река, отчасти как музейный спирт,

в нем пропитала ткани, чувств не тронув.

Откуда он? Белёв не в счет, не в счет

Николо-Гастунь — мелко. Перемышль

туда-сюда. Верней всего — Калуга,

где на заре с чего-то сердце жжет,

где дробен смех, и дробью бьет камыш,

и пристань без спасательного круга.

Мне кажется, я знал его. И мост,

с которого он прыгнул. И парад

пеннорожденный на речных вокзалах.

Позыв к прыжку — среброчешуий хвост,

изгиб и достоевщинка наяд,

сопрано даргомыжское русалок.

А если так, то только так — стремглав!

В разрывы струй. Минуя ручейки.

Без прошлого. Без черт. Без подоплеки.

Забившись в куб прозрачный, в жидкий шкаф.

В немое рыбье оканье Оки.

Не двигаясь в несущемся потоке.

* *

 *

Всякий век извращен,

словно нам каждый раз возвращен

тот, что был совращен еще нашими мамкой и папкой, —

а вообще не хорош и не плох,

если только не пялиться в лица эпох,

залезая кокеткам под шляпку.

Врать не буду: не чтоб вампирический зуб

разглядеть. Но к дрожанью беззвучному губ,

налитых изнурительной кровью,

слепотою припасть.