Новый Мир (№ 3 2009)

Ночью в доме Сергея не оказалось еды. Они выпили пустого чая, разделись — медленно, превозмогая остатки сопротивления скорее в самих себе, чем друг в друге, и легли.

И Валентина даже подумала, что все объятья будут теперь происходить в ее жизни обязательно так — чтобы нищета сквозила в обстановке зеленой комнаты. Подтеки на потолке и старые обои. Чистый, но очень древний линолеум.

Всякий раз потом, встречаясь с Сергеем на улице и видя его как впервые, Валентина не то чтобы отшатывалась — недоумевала: почему она с этим человеком? Кто он такой? Что за одежда: кенгурушница с капюшоном, оттянутые на коленях джинсы? Почему нет переднего зуба? Отчего разит потом? Зачем такие большие губы и отчего он на меня так смотрит и пахнет табаком?

Побродив какое-то время по городу (на кафе у Сергея обычно не было денег), Валентина присаживалась на скамейку. Он — рядом. Они смотрели, как медленные листья с таинственным звоном тихо рушатся с древесных крон.

— Ты когда-нибудь курил трубку?

Вот еще один кожистый, прочный листок сорвался и, сделав виток в воздухе, упал в лужу, отражающую Фрунзенскую набережную.

— Знаешь, у меня был знакомый старик, — продолжала она. —

Он курил великолепную гнутую трубку, носил шейный платок, всегда открывал передо мной двери и подносил зажигалку к сигарете.

— А я не открываю?

— Нет.

— Правда? — удивился он. — Я отвык от женского общества. С теми женщинами, которые у меня были, я, можно сказать, не разговаривал.

— Это не делает тебе чести, — сказала она.

— Почему ты так говоришь?

Солнце садилось за дома, на автостраде мало машин — проскальзывают крупными глянцевыми жуками, блестят в огнях, все ярче с каждой минутой. Желтые листья в вечернем свете казались зелеными, синими, дворники сгребали их в ароматные тяжелые груды, затем поджигали. Из их прели вился голубоватый дымок.

У киоска с пирогами и слойками он купил какую-то жареную снедь, предложил ей. Она отказалась, нахмурясь.

Он шел рядом, нога за ногу, слека сутулясь. Валентина останавливалась, открывала сотовый телефон — фотографировала листья, здания, небо. Он ожидал ее с еле заметной улыбкой, а может — усмешкой.

— Комсомольский проспект, — произнес он. — Думаю, его не переименовали.

— Зайдем все же в кафе? — попросила она. — Я заплачу2.

Полутемный зальчик — пепельницы на столиках, диваны по углам, деревянные столы и стулья, у стены — муляж книжной полки и муляж бара до потолка. У стойки мерцал синим кассовый аппарат с интерактивным экраном. Нет окон.

Смех, музыка, все галдят. Посетители, то есть посетительницы — в основном девушки лет двадцати, с круглыми нежными лицами в мареве сигаретного дыма. Валентина и Сергей сели за единственный свободный столик в центре зала, в перекрестье взглядов. Ей было неуютно, она озиралась по сторонам:

— Я выпью кофе.

— Я буду то же, что и ты.

Принесли два бокала с шапкой белой пены — кофе с ликером.

— Действительно, немужской напиток, — сказал он, отхлебнув.

— Напиток как напиток, — с некоторым раздражением ответила

она.

Щурясь от сигаретного дыма, уставилась на воротник его ветровки. Хорошо бы он выглядел, если приодеть. Какого размера рубашки он носит? У него толстая шея. Купить мужчине рубашку можно, если знаешь размер и окружность шеи. Сергей улыбался как-то беспомощно, рассказывал про дворового кота, которого, по его выражению, курировал:

— Он когда услышал, как я шуршу пакетом, уши сразу навострил. Настоящий мышелов.

Если быть точной, ему тридцать девять. Никогда не дала бы ему этих лет. Он выглядел моложе — несмотря даже на проседь и угрюмое выражение лица.

После паузы он произнес печально:

— А все-таки ты не должна была этого говорить.

— Чего?

— Будто то, что я не говорил с ними, не делает мне чести.

— А?..

— Ты знаешь, в вопросах чести я щепетилен.

В углу сидела девушка, две пряди выпущены из хвоста на лицо, крупная нитка бус, черная майка с пауком. Напротив — парень, он то открывал, то закрывал крышку сотового.

Допили кофе и встали. Он замешкался у столика, Валентина обернулась — интересно, возьмет пластинку жвачки, принесенную со счетом?

Жевательная резинка осталась на столе.

C:\Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Oak.doc

В Ростове Великом жарко. На небе куцые, как овечьи хвосты, облака. В городе запах свежескошенной травы и пыли. Набережная Подозерка. Целые дни ходили по музяем и по городу. А ночью тонешь в пуховой перине, как в киселе. Это если ложиться спать. Вообще-то здесь летом, можно сказать, почти не темнеет. И пока читают стихи, ночь тает в воздухе, будто ее и не было.

Сидели на, должно быть, тысячелетнем поваленном дубе, голом — с него сошла вся кора. Со всех сторон дуб окружила крапива. На зубчатых, словно резных, листьях шевелились черные мохнатые гусеницы.

Дуб лежит неподалеку от Космодемьянской церкви, которую реставрируют. Слышны крики работников. С той стороны — старое кладбище. Каменная плита над могилой ребенка, Олечки... “Олечка, мы тебя любим, скучаем”. Словно просто уехала, увезена и шлют телеграмму. На море, бабушке.

Озеро Неро на закате бледнеет, белеет, его заволакивает туман. Молочные реки.

Ночью на торфяном берегу они слушают симфонический концерт лягушек под ярко-желтую, крупную луну, которая висит низко, как перезрелая груша. Лягушки орут на этом озере, наверное, год за годом, века подряд. И так же орали, когда еще не было над озером большой темной церкви, которая ночью кажется особенно таинственной.