Новый Мир (№ 3 2009)

Вздрогнув, он вдруг запел на какой-то свой, дикий мотив:

В кинци гребли шумлять верби,

Шо я насадыла,

Нема того казаченька,

Шо я полюбыла…

Он тряхнул головой, черные кудри рассыпались по страшно бледному лицу, на котором яркой меткой выделялись красные губы. Он с усилием, с сипом в голосе продолжил:

Росла, росла дивчинонька,

Та й на пори стала,

Ждала, ждала дивчинонька,

Та й плакаты стала…

В этот момент мне показалось, что я поняла его. Он уронил лицо в ладони и сказал, как ударил:

— Курва!

И подхватил, словно падающий стакан:

— А шо, слушай, может, и фильм снимут про того принца? Как там в Москве — не чутно? Может, уже и знимают, а мы не знаем? Сейчас по книжкам фильмы все: “Властелин колец”, “Мастер и Маргарита”. Ты смотрела “Девятую роту”?

— Арсений! Арсен! — завопили истошно от соседнего бледного фонаря.

— Ща! — крикнул он, напрягая голос.

— Арсюха-а!

Он поднялся, покачнувшись, и двинулся в темноту на нетвердых ногах. Маленькая сумка через плечо на длинном ремне болталась, как выпавшая из механизма запчасть.

Кислый ком стоит в горле. Першит, тошнит. Шизофреники в среднем живут меньше, чем другие психические больные, потому что непрестанно курят. Им требуется занять руки, ум или то, что от него осталось. Занять свое безумие. Дым ест глаза. Волосы, халат и ночнушка, поверх которой здесь принято его надевать, пропахли табаком. Но на следующее утро первое, что я делала, — отыскивала под подушкой сигареты и зажигалку. Зажигалки через день не оказывалось. Кололи такую дрянь, не то что не почувствуешь, как кто-то лезет под подушку, — вывернут наизнанку, не проснешься. Многие в первой палате всю ночь лежат почти без движения. Едва дыша. Как в обмороке. И я.

В первой палате — изоляторе, — через которую проходят все вновь поступающие, а кто-то задерживается надолго, больным не полагается тумбочек. Вещи прячут под матрасы на панцирных сетках железных кроватей, выкрашенных теперь облупившейся светло-голубой краской. Вставая с желтых простыней, с пружинного ложа, как мертвец из бедного металлического гроба, я брела в туалет. Единственное место, кроме палаты, где я могла быть. По коридору бродить не дозволялось.

— Куда пошла?..

Окрик разворачивал, возвращал на круги.

В туалете был и умывальник — две раковины. Три унитаза — один белый, другой голубой, третий почему-то фиолетовый. Бачки под потолком. Вентилятор, производящий шум и поднимающий сигаретный пепел в воздух, напитывал все тесное помещение равномерным затхлым и терпким запахом курева.

— Доброе утро, — говорит Жанна.

Жанна даже улыбается. Она сидит на перевернутом ведре и курит.

В руке у нее раскрытый на двадцать первой странице акафист Серафиму Саровскому. Что страница двадцать первая, почему-то врезается в сознание, и начинаю думать, умываясь водой с привкусом металла, что это может значить.

— Двадцать один, — зачем-то вслух говорю я.

— В сумме дает три. Двадцать один — троица: Бог Отец, Бог Дух и Бог Сын, — насыпает гороху маленькая бойкая старушка, ее, кажется, зовут Татьяна. Впрочем, может, и как-то иначе. — Третий курс богословского факультета!.. Почему Бог Сын выражается числом “один”? Потому что один спустился к людям. Почему Бог Отец и Бог Дух — число два? Потому что без Сына неполны.

— Ладно, ладно, — останавливает Жанна. — Тут тебе кто угодно это расскажет. Вон Иру спроси.

Ира ничего не говорит, только мычит. Она так тяжело больна, что мало похожа не только на женщину, но и вообще на человеческое существо. Тяжелый подбородок, маленькие осоловелые глазки, необъятная ширина тела под всегда распахнутым халатом. Огромная дыра в ночнушке, сквозь которую проглядывают рыхлый белый живот и вялая тяжелая грудь. Может, Ира и не ведает о существовании этой дыры. На голове короткая щетина — на той неделе подстригли, потому что обнаружили вшей.

— А я не могу вспомнить, — вступает Инна. Она входит и брезгливо морщится при виде Иры. — Не могу вспомнить, девочки, какая следующая станция после “Пражской”?

— “Парижская”.

— “Южная”.

— А не “Долгорукова”?

Жанна смеется, Нюра, не понимая причины смеха, присоединяется — звонко взлаивает. Ира тяжело разворачивается и уходит. Через минуту она придет. Она все время ходит туда-сюда.

— Да зачем тебе? Тут-то!..

— А давайте составим карту метро по памяти?

А может, не от смеха липкий пот под мышками — может, просто надо принять наконец душ. Однако здесь нет душа. То есть существует ванная комнатка, где стирается и сушится белье, она заперта. По расписанию раз в неделю помывка, но я уже, кажется, две недели здесь и не видела, как мылся кто-нибудь. Да и запах свидетельствует о том, что здесь по месяцам кожа не знает горячей воды и мыла.

Лето, в больнице отключили горячую воду… Но, наверное, где-то же они моются. Потому что иначе, конечно, быть не может. Вот и гоголевский сумасшедший ученый сосед утверждал подобное: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Последний аргумент, когда аргументов нет, но самый убедительный. Вроде: “Если Бога нет, то какой же я после того капитан?” (И почему — после? Если его нет, то уж сразу, а не после.) Но если Бог есть, то какая же я сумасшедшая?

Шуршат на ветру крепкие стебли кукурузы. Початки уже налились молодым молочным семенем, можно выламывать и грызть сырыми — сладкая прохладца, тугие зерна лопаются на зубах. Вода в маленьком пруду, точнее болоте, стоит — не шелохнется.

Когда сосед зачерпывает с того берега гремящим эмалированным ведром, которое сразу умолкает, — по глади идут широкие плавные круги, в равном отстоянии один от другого. Они многократно ломают отражения верб и берез, а затем деревья в пруду склеиваются по частям сами собой.