Новый Мир (№ 4 2005)
Шрифт:
Единственное, о чем Тарасов говорит много и часто, — это о своих тесных контактах с героями андеграунда тех лет, прежде всего с художниками, сплошь нынешними знаменитостями. Тарасов прекрасно понимает, как важно для творческого человека быть включенным в круг знаковых фигур своей культурной эпохи, и не дает читателю забыть, что да, он действительно один из них. Что ж, имеет право. Основными потребителями джаза в Советском Союзе были “физики” из хрестоматийного противопоставления “физики — лирики”. То есть ученые негуманитарных направлений, так называемая “техническая интеллигенция”, врачи… А вот “ГТЧ” умудрилось подцепить совсем иную публику. И недаром имела хождение шутка, что, если подогнать “воронки” и арестовать публику на московском концерте трио, с неофициальным искусством в СССР будет покончено за один вечер. К чести Тарасова, он, хотя и осознает себя частью элиты, не кичится этим и не тянет одеяло на себя. Сообщает со спокойным достоинством: среди тех-то и тех-то я был и остаюсь своим. Отсюда, как оказалось, и обескураживавшее меня прежде стремление позднего Тарасова называть свои программы и импровизации, многомерные, без однозначного послания, впускающие слушателя в удивительный выстроенный
А в основном книга — подробная, погодовая хроника трио: концерты, фестивали, гастроли, новые программы, встречи и коллаборации с различными музыкантами. Тарасов-мемуарист поставил перед собой задачу: рассказать об ансамбле, ставшем, без преувеличения, джазовой легендой советской ойкумены, и словно боится, что, стоит ему хоть чуть-чуть за рамки этой задачи выйти, повествование тут же растечется и цельность книги будет нарушена. В итоге остались за кадром годы после распада трио и сольное творчество Тарасова, ставшего великим и изобретательным мастером “одиноких” барабанов, — ничуть не менее значимое, чем то, что делало “ГТЧ”. Сухая, почти документальная манера изложения выдает крайнюю сосредоточенность Тарасова (в которой вряд ли усомнится всякий, видевший музыканта на сцене или хотя бы слушавший его сольные пластинки). В голове у Тарасова остается не так уж много свободного пространства для чего-либо, кроме музыки, а место быта занимают сопутствующие музыкальной деятельности обстоятельства. В советских реалиях это главным образом препирательства с чиновниками от культуры, осторожные кошки-мышки с “домашними” кагэбэшниками и сопровождающими на гастролях, вынужденное участие в официальных мероприятиях вроде комсомольско-молодежных фестивалей, проблемы с инструментами, покупка инструментов на Западе, полулегальная, поскольку на родине требуется отчитываться, откуда взял деньги… Есть смешные сценки и живые картины, но в целом и они работают на ощущение общей унылой абсурдности эпохи. (Вот совершенно гениальная сцена первой встречи с Чекасиным: тот играет в свердловском Доме офицеров на танцах замороченный неритмичный атональный джаз в духе позднего Колтрейна, а в зале танцуют друг с другом круглолицые уральские девушки в валенках, уверенные, видно, что такова и есть самая правильная и модная зарубежная музыка для танцев, — а может, просто привыкшие пользоваться тем, что есть, раз не из чего выбирать; на дворе 1971 год.)
Музыкант и власть — тема, объединяющая Тарасова и Козлова. То, что оба они могут здесь поведать, уже не очень актуально, поскольку теперь эти отношения строятся на других основаниях, но для культурной археологии недавнего прошлого это, конечно, ценный материал. И если Козлов постоянно чувствует себя обманутым, обсчитанным, обведенным вокруг пальца, жалуется: вот, на Западе я за концерт получил бы столько, а в варварском СССР три рубля, на которые и проездной не купишь (а ведь артист, пускай и не обласканный властями, просто востребованный, в любом случае имел в советское время возможность зарабатывать много больше, чем, скажем, даже очень хороший профессионал-технарь), то Тарасова угнетает прежде всего сама по себе необходимость испрашивать дозволения начальства на осуществление всякой своей творческой инициативы. Тарасов не чуждался общения с диссидентами, но его самого вряд ли можно причислить к последовательным политическим диссидентам. Здесь скорее органическое неприятие подлинно творческим человеком косности и убогости системы, перерастающее не в ненависть, а в брезгливое отвращение. Хотя и обид хватало. В семьдесят пятом Тарасов получил личное приглашение обучаться в Страсбургской консерватории у одного из лучших в мире перкуссионистов Жана Батиня — но, разумеется, разрешения на выезд ему не дали. Впоследствии советские чиновники неоднократно замалчивали приглашения, поступавшие в адрес трио от устроителей крупнейших мировых фестивалей и известных продюсеров. Все это, конечно, к власти располагало не слишком, и Тарасов откровенно злится, описывая такие моменты, — но и трагедии из них не делает. В конце концов, участники трио выбрали, пожалуй, самую верную линию поведения: пресловутая внутренняя эмиграция при внешней лояльности. И в результате карьера их сложилась, пусть и не без препон, по советским меркам и по сравнению со многими другими музыкантами весьма успешно: уже с конца семидесятых жаловаться на недостаток зарубежных поездок им не приходится. Парадоксальным образом, мне кажется, именно их крайний авангардизм сыграл им на руку. Создается впечатление, что “разрешительные” советские инстанции при встрече с музыкой “ГТЧ” приходили в такую растерянность, что как-то не соображали сразу же ее запретить, а потом уже делалось поздно, потому что выяснялось: для репрезентации на Западе советской культуры авангардное джазовое трио подходит куда лучше, нежели официозная комсомольская эстрада или кокошечный псевдофольклор. И это позволяло музыкантам протискиваться в узкую щель между дозволенным и недозволенным, с артистизмом избегая ситуаций, где требовалось идти на компромисс со своей совестью или поступаться творческими принципами. Джазовых сюит на темы советских песен трио не играло никогда.
Михаил БУТОВ.
*
Призрак традиционализма
Н. Вахтин, Е. Головко, П. Швайтцер. Русские старожилы Сибири: социальные
и символические аспекты самосознания. М., “Новое издательство”, 2004, 292 стр.
Перед нами особая, не совсем традиционная этнография. Описание антропологического типа, хозяйства, языка, одежды, жилища, а также обычаев и верований сибирских старожилов никак не является главной задачей антропологов из Европейского университета в Санкт-Петербурге. Тех, кому это интересно, Николай Вахтин, Евгений Головко и Петер Швайтцер отсылают к своим предшественникам. Объектом их собственного исследования становится самосознание современных русских старожилов Северо-Восточной Сибири, а точнее — жителей трех поселков: Русское Устье на Индигирке, Походск на Колыме и Марково на Анадыри, где авторы работали в 1993, 1996, 1998 и 1999 годах. Население этих поселков не превышает полутора тысяч человек, что по масштабам нашего Отечества не слишком много, а потому роль, которую эти люди играют в нынешней российской жизни, не назовешь уж очень значительной.
Тем не менее о проблеме, побудившей авторов к проведению исследования и написанию книги, этого никак не скажешь.
Еще этнографы начала ХХ века, оказавшись в Восточной Сибири, отмечали, что искать культуру коренного населения в чистом виде — затея в большинстве случаев обреченная на провал. Представители малых народов легко и с удовольствием отказываются от традиционной утвари и орудий труда, если их можно заменить на что-то более удобное и полезное, пришельцы, напротив, перенимают методы хозяйствования и вступают в браки с местным населением. Сказать однозначно, кто кого ассимилировал, в таких случаях весьма непросто, потому что в результате возникают новый смешанный разговорный язык и антропологический тип, а вместе с ними и особая форма самосознания.
К истории старожилов Восточной Сибири вышесказанное имеет самое прямое отношение. Эти люди происходят от русских промышленников, пришедших на Колыму и Индигирку сразу после присоединения Якутии к России. Почти полностью истребив в этих местах пушного зверя, к концу XVII столетия промышленники были вынуждены сменить род занятий и перейти к оседлой жизни, главным образом к оседлому рыболовству, и породниться с местными оседлыми рыболовами, то есть стали брать в жены юкагирок. В мировой истории сибирские старожилы не одиноки, почти так же возникли более известные этнографам и социологам смешанные группы в обеих Америках — канадские поселенцы, креолы, метисы.
Таким образом, можно назвать по крайней мере две причины для изучения самосознания старожилов Северо-Восточной Сибири. Во-первых, это вклад в развитие науки о смешанных группах, во-вторых, возможность заглянуть в будущее таких народов, как буряты, якуты, ненцы или чукчи, — причем не столько в материальном, сколько в духовном отношении.
Книга открывается краткой историей поселений и соответствующей статистикой, затем рассматривается отношение властей и исследователей к старожилам и лишь потом — их представления о самих себе, признаки, по которым старожилы противопоставляют себя другим. В конце авторы помещают очерк о современном положении старожилов Восточной Сибири.
Отношение государства к старожилам, по мнению авторов, являет собой некий исторический парадокс. Как и всякая колониальная держава, Российская империя всегда нуждалась в создании особой группы населения, которое бы считала Сибирь своей родиной, Россию же — своим государством. Тем не менее практические распоряжения властей очевидным образом противоречили стратегическим интересам государства. С самого начала церковь не особенно поощряла сожительство русских с некрещеными туземками. Когда же в результате этих браков возникла целая группа населения, она оказалась вне официальных сословных классификаций. Например, русскоустинцы de jure были лишены прав на используемые ими de facto промысловые угодья.
Эта ситуация неизменно подталкивала старожилов к довольно своеобразным решениям. В XIX веке русскоустинцы записывались в верхоянские мещане, несмотря на то что от их села до Верхоянска добрая тысяча верст; походчане и марковцы, зачастую не умевшие держать в руках оружие, — в казаки.
Несмотря на то что с тех пор многое изменилось, ситуация конца ХХ столетия напоминала век XIX — высокооплачиваемая работа доставалась приезжим специалистам, а льготы — коренным народам, но не смешанному населению.
Помимо непростых отношений с властями, смешанное происхождение усложняло для этой группы взаимоотношения с русскими “с большой земли”. Если для коренных этносов старожилы были русскими, то для приезжих они всегда оставались “местными”, то есть недостаточно русскими. В результате к середине ХХ века возник довольно унизительный термин “местнорусские”, который часто употреблялся как самоназвание и даже проник в официальные документы.
Неудивительно, что возникшее в таких условиях самосознание не допускает окончательной национальной или групповой самоидентификации. По наблюдениям исследователей, современный житель поселка Марково в зависимости от контекста может называть себя то русским, то чуванцем (названия одной из ныне исчезнувших территориальных групп юкагирского народа, перешедшее к жителям села Марково), то камчадалом или же, наоборот, категорически отрицать свою принадлежность к какой-либо из этих групп.
За этим неустойчивым словоупотреблением стоит не только история старожилов, но и довольно специфичный набор признаков, используемый ими для того, чтобы отличать себя от аборигенов и русских с “большой земли”.
Наиболее ярким и интересным для изучения оказался случай Русского Устья. Уже почти сто лет в распоряжении жителей этого поселка имеется особый комплекс представлений, который можно обозначить как “русскоустинская идея”.
В начале XX века ее впервые сформулировал ссыльный этнограф Зензинов. Суть “русскоустинской идеи” в том, что русскоустинцы, или, как их называл Зензинов, “старинные люди у холодного Океана”, не только не подверглись влиянию аборигенов, но и в неизменности сохранили культуру Древней Руси — православную веру, древнерусский язык и фольклор.