Новый Мир (№ 4 2011)

— Девчонке, заметь, тридцать.

— Ни годы, ни деньги нам с тобой считать сейчас не надо. В такое время ничего не считай… Каждый наш день свят. Время любви, родная! Время любви!

Ольга сообщает сестре: “Он стал мне говорить — родная…”

*

— Пойми, Лёль. Пойми. Я не работаю для ублажения богатеньких… Мы распахнутый рок. И вся-вся-вся музыка — для простого люда. Да, мы могли бы разок-другой выступить в этой соседней пивной… Но мерзкая пивнуха, которая здесь была, превратилась в еще более мерзкую кафешку. С газетами и с чаем! С зеленым, Лёль!.. Интеллигентский отстой! Кастраты!.. Без капли пивка! Как только вижу на столе свежую подшивку газет, хочется блевануть…

Максим, как обычно, включает себе в посильную помощь магнитофон. Но там опять шипенье. И какая-то чужеватая мелодия взамен. И опять Максим, торопясь, не может найти “Останься”.

— Лёль! Что ты сделала с магнитофоном?.. Где наша песня?!

И убегает.

И голос Инны по телефону совсем не такой, как вчера. Это уже родственный спрос. Младшая сестренка разгневана:

— Но он как-то объясняет свое долгое отсутствие?

Ольга отвечает сдержанно: — Да.

— Ночует?

— Ночует. И опять исчезает.

Ольга устраивается у аппарата поудобнее:

— Его ночные объяснения, моя дорогая Инна, одни и те же. Сводятся они к временной (надо верить!) нужде. И конечно, к безденежью его рок-друзей… К драчливому вокалисту… К пьющему барабанщику.

— Барабанщик и правда так гениален? Ты его слышала?

— Барабанщик сейчас в чужой рок-группе.

— Ого!

А Ольга отчасти передразнивает, перехватив летучую Максимкину интонацию. И если, мол, барабанщика, если эту гениальную свинью сейчас не прикормить, он так и останется хрюкать у чужих корыт… Мы можем его потерять, родная!

— Родная?

— Да. Так он теперь говорит.

Готовая взорваться, Инна спрашивает: — Но кроме. Кроме рок-группы… Какие-то другие ценности у человека есть?

Ольга смеется: — Я.

*

— А еще?

— Не знаю… А!.. Есть!.. Есть!.. Примером для Максимки его отец. В ярких красках! Это для него кумир, бог!

И, словно в поддержку Ольгиных слов, появился Максим.

Он — бегом, бегом! — ворвался в К-студию. Услышав слово “отец”, он уже с расстояния подхватывает. На ходу. На бегу. Подгоняемый запредельным восторгом:

— Мой отец!.. Мой батя!.. Вот человек! Вышел на пенсию, свое отработал — и уехал к друзьям в Сибирь. Едва только на пенсию — и к друзьям. На настоящую неболтливую землю! Взял и вырубился из страны перевертышей. Ух, Лёльк! Как он умеет дружить с людьми и ценить их! Мне бы хоть вполовину, Лёльк!.. Друзья — это всё.

Максим рядом:

— Представляешь, Лёльк!.. За Уралом… Далеко!.. Огромная Сибирь! Я спросил его, откуда у тебя столько друзей. Батя только пожал плечами — друзья по жизни! Он так и сказал… Обрати внимание, Лёльк, — не по работе друзья, не по институту. Не по пенсии, мать их… По жизни.

Инна по телефону Ольге: — Я все услышала. Не пересказывай. Передавай Максиму привет.

— Передаю.

— И скажи ему, Оля, — мне тоже нравится такой отец. Я как бы слышу его таежный шаг. С хрустом. Слышу мужчину. Слышу здоровое... В нашем-то московском вылизанном муравейнике… Забытый звук!

Ольга счастлива совпадением мнений:

— В перестроечные дни, а?.. Пенсионер колесит по немеряно огромному пространству, навещая там своих друзей. Ты слышала, Инна, — большинство его друзей в Сибири.

— Как у всякого порядочного человека.

Сестры меж собой:

— Он говорил об отце, и сердце мое сжималось.

— Мы, Оля, тоже любили отца. Больше, чем любили. Жили, едва-едва его дождавшись. А он вернулся из лагеря и полгода прожил.

— Семь месяцев… Хватит о печальном…

*

Максим кричит. Появился из глубины К-студии:

— Отец!.. Его обожает все Зауралье и вся Сибирь! Оль!.. Где поездом, где самолетом. Это только нам, в Москве, кажется, что сибиряки живут плечом к плечу. А на деле расстояния меж ними огромные!

Приблизясь к Ольге, Максим сбавляет голос до шепота:

— Но батя все равно ездит и ездит, летает и летает — от друзей к друзьям. Надо брать с него пример, родная!.. Надо жить жизнь… Батя всегда так и говорит — Максим, живи жизнь.

Максим еще ближе к Ольге, еще тише — и уже с просьбой:

— Давай, родная, жить жизнь.

Что означало — дай еще последних деньжат. Дай деньжат — мои музыканты, друзья… мои друзья!.. совсем на мели.

“— Лёльк! — взывал он.

Я молчала. У меня кончились свободные деньги. Я тоже была на мели.

— Лёльк!

А у меня нет сил говорить с ним. Разве что завыть по-бабьи… Но нет сил и одернуть… на время бы выставить, выгнать его. Я все еще влюблена. Я все понимаю… Деньги, эти наши контрольные метки!.. Я все-все понимаю. Душа болит. Душа хочет покоя. Но подтаявшая сладкая влюбленность все еще лижет и лижет мне сердце”.

А Максим в шоке — он рассказывает, какая жуткая творится на белом свете несправедливость… Барабанщика бросили его женщины. Бросили его друзья! Скулящее его одиночество… Даже он, Максим, на время отодвинулся от бедолаги — и вот сейчас рок-барабанщик один… Один в мире!.. Твоему выцветшему Кандинскому и не снилось, как может страдать современный одинокий художник!

Максим сокрушается, негодует, но не падает духом:

— Этот барабанщик, мать его, — загульный!.. Но он, Лёльк, гений, без дураков! Для него деньги — дерьмо. Бумажки. Особенно — зеленые. Он живет и даже не замечает их цвета… Я видел, как в гневе он рвет стодолларовую купюру. В его руках это получалось так легко! Руки барабанщика… Эти руки сами по себе рвут деньги. Эти руки сами живут жизнь… Его руки! Это стихия. Это ветер! Это бессмертные овражные лопухи!.. А ведь мы с тобой, Лёльк, тоже живем жизнь.