Новый Мир (№ 4 2011)

И тишина.

Сестры не решаются что-то сказать. Потрясенные, молчат.

И потому первый заговорил Батя:

— И на шепчущего Буянова… Тоже я.

Сестры, из обступившей их темноты, откликаются теперь обе разом:

Ольга: — О господи!

Инна: — Я как предчувствовала!.. Лучше б вы молчали.

Тишина.

И опять из близкой тьмы негромкий суровый голос Бати:

— Кому лучше, дочка?

*

Молчаливая тьма оживает.

Сначала слышно, как возле отключившихся темных стендов бранится Коля Угрюмцев: “Опять испортили! ч-ч-черт!”

Затем голос Артема: — Свечи. Свечи!.. Я же их помню… Оль, свечи на месте?

Ольга безразлично (придавленная признанием Бати): — На месте.

Артем торжественно, как бы читает стих:

Иду за свечой

Во тьме на ощупь!

И точно — зашагал куда-то во тьме.

Коля Угрюмцев с подростковой ворчливостью требует: — А мне тоже найдите ф-фонарик. Иначе я с-свет не налажу. Уйду, на фиг, с-с-спать!

Инна: — Обойдешься свечкой.

Невидимые, растворились во тьме Женя и Женя. Но на всякий случай они застыли у стенки, которую их нынешний гуру пометил словцом-двумя на столетних обоях.

Однако и они кричат: — И нам свечку! И нам!

В темноте, как оказалось, его память цепче… острее!.. в памяти комната за комнатой!.. и как же решительно и как свежо определяет Артем в темных проемах свои былые ходы и тропы. Свечи… Свечи?.. А ведь тоже его встреча с прошлым. Здесь, здесь он означил цензуру как болезнь, как вывих. Исцелите себя! Убейте гадину!

И так ново (по старой памяти), так ясно нарисовался ему в темном углу хозяйственный шкафчик — там, там свечи… были… год назад .

И вот нынешний школьный учитель кричит, вопит, ликует — с новообретенной воронежской волей пугая и разгоняя тьму:

Иду на ощупь

Во тьме за свечой!

Как это прекрасно, когда свечи на месте.

Обеим сестрам и Бате вернувшийся Артем осторожно ставит на стол найденные живой ощупью высокие свечи. Зажигает им две. С третьей, последней, направляется к Жене и Жене.

— За меня не беспокойтесь, — весело объявляет Артем всем сразу. — Себе я отыскал свой старый фонарик. Он лежал бочком и ждал меня, хозяина. И там же — кучкой! представьте себе! — ждали своего хозяина старые, но не севшие… не сдохшие!.. не сдавшиеся!.. батарейки. Вот оно!.. Любуйтесь!

Артем включил фонарик.

Поводя лучом, он отыскивает Женю и Женю. Его молодые помощники ожили в луче — прыгают и смеются. Заодно прыгают на стене их гротескные, но вполне узнаваемые тени.

Женя и Женя: — Мы продолжаем работу! Мы продолжаем!..

*

Сестры и Батя… На столе в рост две зажженные свечи. Возможно, самая неожиданная (и по-своему замечательная) минута вечера.

Ольга машинально делает небольшой глоток шампанского.

Батя произносит негромко и сурово: — Я как бы прощенный.

Ольга молчит.

В колышущейся свечной полутьме Батя снова обращается — теперь к Инне:

— Я, дочка, прощенный. Я как только вышел на пенсию — сразу этим заболел… озаботился. У меня камень на сердце. Я, Инна, написал им… Реабилитации были полагерно. Либо уже по поселениям. По выселкам… Я ведь знал по бумагам — кто где… Перед пенсией меня как раз повысили — заставили сидеть на бумагах. На этих, как говорили начальники, белых бумагах… Переписал адреса. Поехал. Я ездил и ездил. И меня простили.

Инна: — В Питер хочу.

Ольга: — Ты всегда хочешь в Питер.

Где-то чинит свет ч-ч-чертыхающийся Коля: — Дадите мне с-свечку или нет?.. Ч-черт!

Батя негромко продолжает:

— Звоницыны сразу простили. Сначала в письме признался. Потом звонил. Потом приехал. Они приняли как родного. Как своего. Я жил у них… У Звоницына осталась мягкая улыбка. Кормили-поили. Я потом еще и еще к ним приезжал. Дел особых у нас с ним, конечно, не было. Старики!

Батя еще сбавил голос:

— Написал ему, что это я сдал его… Но я не навязывался. Звоницын уже не был, конечно, ссыльным… Но как же он мне обрадовался. Приезжай — вдруг закричал по телефону!.. И ни малой злобы.

В голосе Бати уже пробился, слышен отраженный восторг счастливых дней:

— А его Галя?.. Какие у нее глаза были при встрече! Те же сумасшедшие глаза! Если бы я не был так виноват, я бы расцеловал ее… Да и всякий… Да и вы бы, едва ее увидели…

Покаянный восторг нарастает:

— Да что там!.. А шепчущий филолог Буянов, а Рогожин Илюха! А Марлен Иваныч!.. Я легко их всех нашел. В делах ссылки-пересылки я уже был дока. Как раз меня перекинули. На две ступеньки вверх — к машинописным бумагам… Бумаги сожгли. Ни одной скомканной, выброшенной. Однако я-то знал подноготную. Машинописи горят быстро и особыми всполохами!.. А вот если бумаги написаны от руки — горят ровно. Как эти высокие свечи. Другой не отличит огонь, не удивится. Ну да — горят и горят.