Новый Мир (№ 5 2004)

Да что они могут, эти власти,

против него, стрелявшего львов, —

изгнать? казнить?

Конечно, несчастье...

Но неодолима его любовь.

И да возносится ей осанна!

И пускай оперенно летит строка

по другую сторону

смерти и океана

и, вот оказывается, — через века.

Последнему

Последнему из нас, увидевшему осень,

достанется совсем не Бог весть что, а вовсе

лишь листья палые на подступе зимы.

Они и суть по сути дела мы.

А некогда, в одной топорщась купе,

всяк по себе шумел, все трепетали вкупе,

и был напечатлен у каждого из нас

прожилками — узор (один и тот же): знак.

Знак древа общего, конечно, не простого,

с вершиной — в прорубь вечного простора,

с ветвями — каждая как говорящий жест,

держащая секиру, лиру, жезл

или гнездо, в котором 5 яичек...

В прыжках и порхах беличьих и птичьих,

извилисто ища в подпочвенной ночи

истоки, родники, колодцы и ключи...

То древо царственной могло быть сикоморой,

от масел — в ароматах, под которой

навечно задремал, едва прилег,

бедняга и гордец, страдалец Гумилев.

Иль это темный дуб, где Михаил, сын Юрий,

сквозь трепета листвы пред-слышал пенье гурий.

Там, на цепи златой, не кот, скорее бард

вдруг заднею ногой поскреб свой бакенбард,

элегию мою насмешливо испортив.

Ну что ж, и так ее закончить я не против,

но прежде попытав свою судьбу, а ну-к?

Я б нагадал не дуб, а черный бук,

что рыжеват весной, но, матерея летом,

он в полдень, словно полночь, фиолетов,

а под густой и траурной листвой

почти неразглядим бывает гладкий ствол.

В далеком, но моем — средь прерий — Лукоморье

сей бук спокойно, как memento mori

из уст философа, себя вовсю гласит,

и правота его мне прибавляет сил.

Пока стоит — стою. Стоим. Летят листочки,

все буквами испещрены до шпента и до точки.

А как придет лесник с бензиновой пилой,

взревет и зачадит, и дерево — долой.

Подметное письмо

На будильнике 8,

а на ветках напротив — закат;

сообщение “Осень”

здесь на всех мировых языках.

Полагаю тот клен полиглотом,

да и я на чужом норовлю.

Много наших уже полегло там,

на подходах к Нулю.

Молодых даже больше.

Вот у них и пышней саркофаг,

громче ропот: “За что его, Боже?” —

нестерпимей сам факт.

Закругляя у жизни периметр,

и не это еще говорят...

Если жил, значит, принял

неприглядный жестокий обряд,

симметричный зачатью,

никого не достойный, ни нас,

ни Творца — за не знаю что — счастье

на минуты, на час?

Нету в кронах — ни в прах — полыханья,

кроме: “Выхода нет”.

Время — только дыханье

для таких, вроде нашей, планет.

Где же осень тогда и зачем? И —

для чего все цвело?

На оранжево-желтые темы

оскользает, виляя, стило.

Но — гляди — как в разлапом конверте,

что мне под ноги лег,

клен о смерти

посылает бестактно намек.

Что ж, посланник!

Преждевременна может быть весть...

Мы и в сурах исламных, и сами,

а себя осязаем, как есть.

Нет? И, как ни жестоко

ангел с бензопилой скажет: “Вжжитть!” —

сколь отпущено, столько (“стоко”)

нам и жить.

Шампейн, Иллинойс.

* *

 *

Ю. К .

Радость отныне вижу такою: