Новый Мир (№ 5 2004)

Впрочем, “начало конца” может затянуться и после кончины Кастро. Брат Фиделя — Рауль Кастро — считается неофициальным “престолонаследником” команданте, а он младше его на несколько лет. На Кубе существует правило, по которому Фидель и Рауль не должны находиться одновременно, что называется, под одной крышей и уж тем более — в одном самолете. (Это правило было нарушено лишь в ходе визита на Кубу Евгения Примакова в мае 1996 года.) У каждого из братьев в непосредственном подчинении по одной из силовых структур, так что о военном перевороте или заговоре спецслужб речи быть не может.

“Борода” будет цепляться за власть до последнего. На вопрос западного журналиста: “Думали ли вы когда-нибудь о том, чтобы уйти в отставку?” — последовал ответ: “Не мы уходим от власти, власть уходит от нас”. А чтобы она не ушла, нужно завинчивать гайки. В 1999 году на Кубе был сильно расширен список нарушений закона, за которые суд может вынести смертный приговор. Таких нарушений сейчас насчитывается более сотни. Об исполнении смертных приговоров на Кубе стараются не говорить, но есть серьезные сведения о том, что их на самом деле гораздо больше, чем тех, о которых становится известно. Как заявлял в начале 90-х Жозе Игнацио Раско, бывший соратник Фиделя по борьбе с режимом Батисты, “сейчас многие на Кубе начинают понимать, что Кастро, пересажавший всех своих политических оппонентов, — преступник и предатель революции. Почему люди до сих пор терпят его режим? Ответ простой — система подавления и огромные полномочия полиции. Сегодня Куба превратилась в большую тюрьму, из которой нет выхода. Ключи от этой тюрьмы — в руках Кастро. Это очень напоминает времена НКВД в Советском Союзе, где, кстати, люди терпели еще больше — 70 лет”.

Раско знал Фиделя как облупленного: они вместе учились в иезуитской школе, а потом поступили на юридический факультет Гаванского университета. Но через год после кубинской революции их пути разошлись. Будучи председателем христианско-демократической партии Кубы, Жозе Игнацио Раско отклонил предложение Фиделя войти в состав коммунистического правительства. В 1960 году он был приговорен к смертной казни и бежал с Кубы — сначала в Мексику, затем в США. Лидер кубинской оппозиции, Раско полагает, что режим личной диктатуры Кастро оказался для Кубы еще худшим вариантом, чем режим Батисты. Сегодня Кубу по уровню жизни можно сравнить только с Гаити — самой бедной страной региона, тогда как вся остальная Латинская Америка давно ушла вперед.

Кастро стал карикатурой на самого себя. Полвека назад он писал, что история его оправдает. Он ошибся: история его просто обходит.

Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 4 с. г.

«ВРЕМЯ ИМЕЕТ СВОЮ ТОПОЛОГИЮ...»

Письма Юрия Домбровского Виталию Семину

Когда в 7 — 8-й книжках «Нового мира» за 1964 год появилась повесть Юрия Домбровского «Хранитель древностей», Виталий Семин, отнесшийся к ней с без­условным восхищением, знаком с автором не был. В июньском номере журнала за следующий год напечатали семинскую повесть «Семеро в одном доме». Вот в этом годовом промежутке между двумя публикациями, когда Семин по журнальным делам ездил из Ростова-на-Дону в Москву, встреча, возможно, и произошла. Может быть, и несколько позднее, после выхода семинской повести. Но, во всяком случае, Семин знал Домбровского еще в холостую его пору, до 1967 года, когда из Алма-Аты в Москву переехала Клара Файзулаевна Турумова, и Юрий Осипович зажил семейной жизнью.

Вышедшее в 1966 году отдельное издание «Хранителя...» автор подарил Семину с надписью: «Виталий, я рад, что я с тобой дружу». Другая надпись размашисто покрывает оборотную сторону графического портрета Домбровского, выполненного художником Ю. Могилевским в 1965 году: «Слушай, Витя, я считаю, что сейчас в советской литературе три имя (так! — Л. Д.) — ты, Некрасов и Казаков — у тебя шансы наибольшие. Не подведи, собака! Не верь Твардовским. С любовью — Домбровский». Некоторая запальчивость тона и грамматическое своеобразие надписи заставляют предположить, что сделана она была в ситуации за­столья (есть, между прочим, фотография, помещенная в сборнике Домбровского «Меня убить хотели эти суки...» (М., 1997): Домбровский и Семин сидят в каком-то общественном месте за бутылочкой). Но что значит — «не верь Твардов­ским»? Своего рода комментарием и дополнением к этой фразе могут послужить строки из письма Семина Домбровскому от 28 февраля 1970 года, отправленного в тот момент, когда редколлегия, возглавлявшаяся Твардовским, была партийными властями разогнана и произошла фактическая ликвидация прежнего либерального журнала: «Я знаю, что у тебя отношения с „Новым миром” были непростые, да и у меня было не все просто — что-то печатали, чего-то не печатали, но ведь дело не в этом. Теперь-то видно, что это были за люди, целая литературная эпоха с ними связана» (Семин В. Что истинно в литературе. М., 1987, стр. 227).

Не станем здесь высказывать скороспелые догадки о том, в чем оба автора отклонялись от новомирского mainstream’а, — они и между собою различались в писательской манере решительно: романтически-живописный, фабульно напряженный, наделенный сильным творческим воображением, позволяющим визионер­ски прозревать разнообразные исторические эпохи, Домбровский и — Семин, сюжетной интригой не увлекавшийся, графически-скупой, в стремлении к документальной достоверности любой детали почти натуралистичный, работавший на материале, достававшемся ему «здесь и сейчас». Но что-то их и сближало, трудноопределимое, — может быть, как раз императив верности себе, дух максимальной ответственности перед собственной авторской совестью. Что знаменовало и максимальную свободу — от любых, пусть самых морально бесспорных, воздействий извне, общественных и групповых. Недаром в одном из публикуемых ниже писем Домбровский напоминает Семину: «Ты царь: живи один…» — строку из великой декларации поэтической независимости, где дальше следует: «Ты сам свой высший суд; всех строже оценить умеешь ты свой труд…»

И еще, биографическое: оба в своем прошлом прошли сквозь ад — Домбровский сквозь многолетний гулаговский, Семин, подростком, — сквозь тусклый ад нацистского арбайтслагеря. Отсюда общее для них обостренное переживание воли как главной ценности. И времени, которое было у них украдено и которое нельзя больше терять — ни в творчестве, ни вообще в жизни.

Они действительно любили друг друга и понимали. В письме к автору настоящей заметки Виктория Николаевна Кононыхина-Семина, вдова писателя, рассказала:

«Я вместе с Витей, разумеется, была у Ю. О. в их с Кларой квартире, был с нами и Л. Левицкий с женой (Л. А. Левицкий — литературный критик, друг Семина. — Л. Д.). Конечно, выпивали; Ю. О. хмелел, и чем больше хмелел, тем интереснее, просто потрясающе интересно говорил. Читал, кажется, из „Факультета ненужных вещей”, тогда еще не опубликованного. Виталия хмель разбирал быстро, и он удерживался от выпивки, чтобы слушать Ю. О. И потом, когда возвращались, все вспоминал детали рассказов Домбровского.

…Встреча на улице Горького. Ю. О. идет с авоськой, сходимся, рукопожатия. Рубашка у Ю. О. застегнута косо. Во время незначительной болтовни Виталий перестегивает ее правильно (он так нежно это делал!). И тут Ю. О. печально-иронически спрашивает: „Теперь все будет хорошо?” Еще деталь: в гостях у Ю. О. Виталий наизусть читал „Меня убить хотели эти суки...”. Ему особенно нравилась последняя строфа: „И вот таким я возвратился в мир…” Ю. О. был тронут: „Утешил! Утешил!” Когда уходили, показывал картины на стенах. Картины были хорошие. Об одном портрете в стиле Модильяни Домбровский сказал: „Это оригинал”. Левицкий потом откомментировал: „Такое с ним бывает, когда выпьет”».

Знала Виктория Николаевна — со слов мужа — и о других его посещениях Домбровского, более ранних, когда тот еще жил в коммунальной квартире: «Виталия смущали люди странного вида, которые заходили к Ю. О., — то ли блатные, то ли бомжи…»

Семин познакомил Домбровского с ростовским поэтом и филологом Леонидом Григорьяном. В относящихся к зиме 1969-го воспоминаниях Л. Григорьяна о первой его встрече с Юрием Осиповичем колоритные визитеры возникают тоже:

«Едва мы вошли, как в комнате появилась супружеская пара — старик и старуха, соседи Домбровского по коммуналке. Они были суетли­вы, услужливы, но вели себя как-то необычно — не то по-родственному, не то по-хо­зяйски. Домбровский называл их „папуля” и „мамуля”. У старика было отвратительное лицо ста­рорежимного филера. Чувство­валось, что он не пропускает ни малейшего слова из разго­вора, в котором, впрочем, не участвовал. Он с готовностью бегал за водкой, приносил че­кушки, при этом бесстыдно об­считывал, неприметно набивал карманы сигаретами. Когда было уже основательно выпито и мы незаметно перешли на ты, а старики на несколько минут куда-то вышли, я не удержался и спросил у Домбровского: „Как ты можешь терпеть эту парочку? Ведь невооруженным глазом видно, что твой папуля стукач”. — „Знаю, — спокойно от­ветил Домбровский, — но это ни­чего, папуля лишнего не настучит”.