Новый Мир (№ 5 2004)
Шрифт:
Юзефович, кажется, прочно привязан к двадцатым. В повести “Песчаные всадники” читатель снова попадает в годы Гражданской войны, в ту же характерную для Юзефовича атмосферу тайны, одиночества, знобкого сиротства. Хотя посвящен роман человеку жестокому, непредсказуемому, решительному и до безумия отважному: легендарному Унгерну, остзейскому барону, русскому генералу, монгольскому князю, расстрелянному большевиками в Новониколаевске в 1921 году.
Писателя явно завораживает безумное величие замысла Унгерна: покорить Монголию, Китай, Тибет, Гоби... “Песчаные всадники” — это история нового великого кочевья заблудившихся в истории солдат двух рухнувших империй — Российской и Китайской: “На серебряных трафаретах погон в фантастическом объятье сплетены были дракон и двуглавый орел... На верблюжьих горбах плыли
Вот он, сдвиг цивилизаций, встреча западной и восточной культур. Поход не удался, песчаные всадники рассыпались, растворились, обратившись в ветер, в песок времени. А Леонид Юзефович остается преданным хранителем живой и острой памяти о них: это на своем затылке он чувствует жаркое дыхание Азии, с явным удовольствием смакует все эти ташуры, изрухайчи, ширетуй, как смаковал в “Казарозе” словечки на эсперанто, неподдельно любуется законами и культами желтой религии .
Что до религии, надо сказать сразу: буддизм (так же, как в “Князе ветра”), хотя и предстает в полной духовной мощи и красоте, писателем не мифологизируется, а скорее наоборот — демифологизируется. Что, впрочем, не мешает всевозможным авторским мистификациям.
Так, в романе “Князь ветра” все хитросплетения, связанные с буддийскими верованиями, как казалось, и приведшие к убийствам, в конце концов остаются далеко в стороне от разгадки преступления. А буддийские мотивы, сохраняя свое обаяние, постепенно смещаются из сферы сакрального в область профанного. Да и как иначе: они в конце концов опосредованы сознанием вполне здравомыслящего сыщика Путилина. Буддизм в этом романе не миф, но модель — модель принципиально иной культуры. И потому сюжет во многом движется проблемой понимания/непонимания другого, чужого сознания. Но, переставая быть мифом, становясь моделью идеологии, буддизм здесь не перестает быть историей, за которой, кстати, угадывается неплохая историография.
В “Песчаных всадниках” вполне историчен барон Унгерн, биографией которого Леонид Юзефович занимался много лет и знает о нем как никто другой. Историческое исследование “Самодержец пустыни. (Феномен судьбы барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга)” — наглядное тому свидетельство. Говорят, эту книгу читал Виктор Пелевин, что не помешало ему в романе “Чапаев и Пустота” лишить своего Юнгерна какого бы то ни было сходства с реальной исторической фигурой. У Пелевина мистик Юнгерн, толкующий Петру Пустоте о неразличении мира реального и нереального, — знак, лишенный прежнего означаемого, фантом, наполненный иным, окказионально пелевинским смыслом. Автор детективов Леонид Юзефович остается в своих книгах пытливым историком.
Вместе с тем точка зрения автора “Песчаных всадников” и “Самодержца пустыни”, конечно же, корректируется жанром — документальным или художественным. В “документальном романе” (так в предисловии назван “Самодержец пустыни”) автор стремится через мемуары, письма, воспоминания и официальные бумаги ушедшей эпохи раскрыть феномен Унгерна, перипетии его судьбы, сложности характера, мотивы как будто бы непредсказуемых поступков. В повести “Песчаные всадники” характер Унгерна, с одной стороны, более ярок, но с другой — во многом закрыт для читательского понимания, особенно тогда, когда он видится глазами наивного пастуха из бурятского улуса.
Линия Унгерна в повести развивается параллельно с историей вполне частной жизни, судьбой братьев-бурят Жоргала и Больжи. Простодушный молодой пастух Жоргал в двадцатом году вступил в противоборство со всесильным тогда полководцем Унгерном, стремясь отомстить за своего отца, легко и буднично убитого бароном — отчасти по вине самого сына. Жоргал сумел завладеть гау, талисманом Унгерна, чтобы лишить врага неуязвимости. Потом талисман достается младшему брату, а постаревший Больжи уже передает реликвию молодому лейтенанту-рассказчику: “В бой пойдешь, на шею повесишь” (когда, через два года после Даманского, Советская Армия готовится отразить возможное нападение китайцев). Молодой комвзвода утрачивает свой оберег по доверчивости и легкомыслию. Ну что, в самом деле, было делать современному человеку с этим талисманом?
Правда, эта история гау — вроде бы основная детективная интрига романа — в своем финале прочерчена, на мой взгляд, как-то вяловато, не очень убедительно, словно лишь для соблюдения правил игры. Утеря героем гау с изображением Белого Старца не вызывает напряженного ожидания: поймают преступника или нет. Похититель-музейщик, банально смошенничав, увез в Ленинград доверчиво отданную ему “посмотреть” вещь и потом бестолково ее кому-то передарил. Так в обыденной жизни, конечно же, и бывает, но кого же привлечет рядом с обжигающей историей Унгерна история про бытового жуликоватого делягу? В “Казарозе” ничтожность убийцы видится роковой меткой на суровом полотне судьбы, здесь же развязка с оберегом не дает весомого приращения смысла.
Понятно, откуда идет стремление соединить разные сюжетные линии: соединяя историю, недюжинную биографию, детектив, жизнь маленького человека, Юзефович хочет создать бестселлер для интеллектуалов, тем самым расположив свои книги на границе культур массовой и элитарной (в “Казарозе” этот опыт органичнее). Но, может быть, стирать границы и засыпать рвы — работа для него слишком грубая или чья-то чужая? Хотя, спору нет, хочется, чтоб книги были одновременно умные и интересные. Но чем больше читаешь Юзефовича, тем ясней становится, что детектив для писателя — лишь привлекательная литературная форма и фабульный повод для рассказа о своем чувстве истории и об удивлении перед человеческой природой. А детектив, вероятно, требует себе всего автора, никак не желая быть средством, а не целью.
Действительно ли защищает заветный талисман от смерти, в повести остается неизвестным. Читатель волен выбрать близкий ему ответ на этот вопрос. Автор осторожно оставляет возможность как для мистических, так и для рациональных объяснений.
В конце концов, это ведь и не важно, ибо главным героем Юзефовича становится ушедший могучий монгольский мир в целом. Его красоту писатель чувствует очень остро: “Перед крыльцом Ногон-сумэ, летней резиденции Богдо-гэгена, хан и цин-ван Роман Федорович Унгерн-Штернберг, откинув занавесь паланкина, мягким желтым ичигом ступил на расстеленную кошму с орнаментом эртни-хээ, отвращающим всякое зло”.
Несомненно, такое описание движется любовью. Тем более, что на дне шкатулки с названием “Песчаные всадники” мы снова обнаруживаем личное воспоминание. Юзефович явно силен не только библиографией, но и биографией. К истории у него непременно примешивается судьба.
В случае с “Песчаными всадниками” судьбу надо благодарить за то, что писатель, в свое время призванный в армию, служил в Улан-Удэ, с юности увлечен Востоком, в особенности Монголией3. В самом деле, читая повесть, довольно явственно ощущаешь неповторимый привкус архивной пыли (как в “Казарозе”), из чего и рождается настоящий вкус и шум времени. Так что детектив, семейную (родовую) линию, историю барона Унгерна “сшивает” воедино именно автобиографическое начало, через всю жизнь пронесенный писателем личный интерес.
Кстати, в рассказах, вошедших в книгу “Песчаные всадники”, тоже угадываются автобиографические мотивы, действие порой происходит на Урале, где в юности жил писатель. Рассказы эти написаны не сегодня, они были уже опубликованы, и автор подчеркивает их укорененность в конкретном времени, непременно указывая год создания сразу после заглавия: “Гроза” (1987), “Бабочка” (1987), “Колокольчик” (1989).
О чем эти рассказы? “Гроза” — о детстве. “Бабочка” — о страхе. “Колокольчик” — о долге. Словом, речь в них идет о главном, а мы все от этого как-то отвыкли. Отечественный постмодернизм чувствует себя уставшим и немолодым, дать жизнь тексту на все вкусы ему тяжеловато. Но когда на его территорию ступают индивидуальная биография и дорогая сердцу личная тайна — тогда пробуждаются и вдохновение, и “бегущий огонь”, и “розовый свет”.