Новый Мир (№ 5 2007)

Прошли года — потом пришла беда,

И черной стала жизнь,

но и в тоске недужной

Я помнил те слова,

что ты сказала мне

У сосен солнечных

на той прогулке лыжной.

2005.

* *

*

Пел советский певец:

“Как я счастлив, что нет мне покоя”.

Вот и мне нет покоя,

и что хорошего?

Здесь порою такое

выползает из дыр и щелей.

Здесь что ни день умирает надежда-птица...

И ночами не спится,

а если заснешь под утро,

Лучший мир не приснится.

2006.

Читая Некрасова

Страсти-то, Господи, Боже мой!

Женку свою он убить собирался,

Зиму всю собирался,

а в мае — зеленый шум

Воспрепятствовал умыслу,

душу очистил от мусора.

Ну а меня шум зеленый,

Шум кленовый, березовый,

в майское небо влюбленный,

Не омоет, не вылечит.

2006.

У психотерапевта

“ Сбрось, — сказал мне целитель, —

скинь со спины крест незримый.

Он, железобетонный,

тебя пригибает к земле.

И теперь только мусор земли видишь ты,

А цветы полевые померкли,

и свет померк

Что ж… Ты сам себя вверг

в морок черный, долгий.

Сбрось свой крест.

Он тебе не по силам, поверь”.

Знаю сам — не по силам,

но и скинуть его — нету сил,

Да и тело привыкло…

2006.

* *

*

Утром вместо молитвы:

Господи, если Ты есть,

Если Ты меня слышишь

и знаешь, что рабская лесть

Простирание ниц,

лбом — в пол церковный,

Униженье себя — не по мне…

И неужто Тебе нужно это?

Мы — Твои сыновья, Твои дочери —

в нас — кванты Света

Твоего зарождаются…

Так помоги и спаси…

2006.

Мемуары Михаила Мичмана

Костюков Леонид Владимирович родился в 1959 году в Москве. Окончил мехмат МГУ им. М. В. Ломоносова и Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, критик, автор книг “Великая страна” (М., 2002), “Просьба освободить вагоны” (М., 2005). Лауреат премии “Улов” (2000). Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

…Она сама и тень и свет…

Арс. Тарковский.

Глава 1

Я берусь за перо

Видит Бог, я хотел избежать мемуаров, потому что мне всегда претила

легкая банальность, заложенная в самых основах этого жанра. Есть ли смысл в том, чтобы вспоминать родовую усадьбу, впоследствии успешно реквизированную комбедом? Колеблющиеся ветви вишни против солнечного света — то цветущие, то отягощенные крупными ягодами… Хозяйственную Петровну, в семнадцатом сокрушавшуюся оттого, что погиб годовой запас сала, — и невозможно было вразумить ее, что погибает нечто большее... Едкий паровозный дым, стелющийся над холодной топкой равниной; напряженную легавую, чутье которой оскорбляет этот дым; тяжело и низко, как будто через силу летящих уток, легчайший иней на траве — стоит ли вспоминать?

Но что поделать, если память не спрашивает своего хозяина, да и кто кем владеет, в конце концов? И дело, конечно, не в том, что прилавки (нынче их именуют стеллажи ) завалены воспоминаниями самозванцев, еле заставших Первую мировую, а Государя Императора видавших исключительно на картинке в учебнике. Просто многое, как говорила Аня Ахматова, хочет быть высказано моими дряхлыми связками, ибо не находит других.

Связки… да… дело, разумеется, в связках — в тех металлических скрепках, коими прошита живая ткань истории, и кто не видел тусклого блеска этого металла, тот еще толком не жил.

Например, один корнет-растратчик, Звонарев. Я знавал его отца, прилежного присяжного, ярого сторонника земств и апологета гражданского общества. Старший Звонарев был падок на белую рыбу и с тем же рвением, с каким защищал новые веяния в политике, отстаивал специальный нож для ее (рыбы) разделки — тусклый блеск этого небольшого ножа я и сейчас различаю сквозь поволоку времени. Чахотка сожрала несчастного присяжного с тем же аппетитом, с каким он поглощал севрюгу. И на похороны приехал его долговязый сын, в фуражке и прыщах. Выглядел растерянным.