Новый Мир (№ 6 2000)

* * *

опять автобус изменил маршрут и засыпая замечаю что декорации уже не врут а добросовестно ветшают они не дерево и не трава и чем обман наглей и очевидней тем легче всем и легче выдавать сон летаргический за сон невинный

* * *

Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой, поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых, смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы, собака, девочка, дальше какой-то сбой — ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы. Как я люблю их мерцание на щеке, когда усталые кружевницы лечат кисти в мелкой муке и молоке. Даже если у этой зимы миллионы раз, если эти слова тысячу раз говорили, — я верю, что сейчас были действительно мы.

Диалог

Двадцать три. Обнаружив, что почти разучилась летать изнутри, от тоски перемещаюсь снаружи. Я пустяк, маленький человек с мешками заплаканных век. Ничего. Вот облака, плывущие неторопливо, как тысячи прихотливых, объемных и нежных лекал. Вот блестящее солнце. Когда-то мы были связаны с ним тесней, связью незамысловатой, как растения или снег. Мы когда-то и были ими. Но природа уже — ракушка в багажнике автомобиля. Память о летней поездке на юг в ящике для безделушек, в кармане брюк. Только имя. Не отчаиваться не получается. Нет, не так, посмотри: лес живой, лес телесен. Тесная лестница сосен, резная плесень мха — да лес любой реальней нас с тобой. Я ищу абсолютные вещи, но все-таки я умру. Ты говоришь: лес. Умирают звери, деревья, птицы. Не исчезают только какие-нибудь кварки, частицы. Расскажи мне, как выглядит мир с точки зренья элементарных частиц. Точно при свете электросварки? Послушай птиц. Небо смотрит в окно сквозь угрюмые прутья решетки, проникая в мою тюрьму, перебирая меня, как четки, делая четким все, исполненным изумленья. Но из плена тоски и лени мне не вырваться к нему. Ни тебя, ни себя, ни его я уже не люблю, не вижу. Помоги мне, ты выше. Помоги же мне! Так нельзя. Ты не прах, не комочек теста, обрывок текста, платье, слеза. Ты — это я и ты. Ты — это узел, сплетенье зверей и растений удивительной красоты. Ты — это встреча света, речи. Как ты можешь уйти, если все во всех и они — это ты?

* * *

снова качнулась земля перетекает небо слоями лица поплыли дремучие как острова в теле внезапного счастья воздушные ямы спутанная трава как поглощает вода как же легко отпустить распоясать выцветшие города плачь ненасытное сердце-неясыть

Метемпсихоз

Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти. Может быть, только что-то услышать, увидеть чудо. Каждый день наша соседка сверху кому-то кричит: «Вон отсюда!», и еще — матом — то-то, то-то и то-то. С шести и до десяти. Пада — ют стулья, столы. Малыш плачет: «Мама, не нада». Старший, ровесник ему по уму, с кем-то пьет за верандой детского сада. Вот чужая реальность. Без перчаток ее не возьмешь. Для нее мои сложности — ложь, но у всех свои виды ада. Нет, не могу я сейчас говорить о чудесном, о прекрасном и странном. Ты мне скажешь: дыши чистой праной, но оконная рана каплет воздухом грубой гульбы. Кто-то плачет навзрыд. Если бы можно было их уберечь от себя и друг от друга. Как сама я слепа и слаба.

Кузнецова Инга Анатольевна родилась в поселке Черноморский Краснодарского края в 1974 году. Окончила журфак МГУ. Печаталась в «Арионе», «Волге», «Юности», «Гранях». Выступает и как литературный критик («Знамя», «Вопросы литературы»).

Вячеслав Пьецух Летом в деревне Рассказы

Дачники

На берегах той самой реки Угры, где некогда государь Иван III перестоял татар Ахмет-хана, существует деревня Новые Михальки. Деревня, по нынешним понятиям, не маленькая, дворов в двадцать пять, плюс заброшенная зерносушилка, похожая на огромные сломанные часы и оставляющая даже несколько фантастическое впечатление, плюс небольшой пруд, наполовину заросший осокой и камышом, да еще американский школьный автобус, который много лет ржавеет посреди деревни, и вообще непонятно, как он сюда попал.

Новые Михальки замечательны тем, что, во-первых, они стоят по обоим берегам Угры, и чтобы, положим, луковицу попросить у односельчанина, реку нужно переплывать, а во-вторых, живут тут главным образом москвичи. В соседней деревне Ванино еще обитают несколько семей природных крестьян, а Новые Михальки опустели лет так тридцать тому назад, когда в Юхновском районе пошла мода на паспорта. Мало-помалу заброшенные усадьбы пораскупила приезжая публика, главным образом москвичи, заселившие правый берег, а на левом берегу по-прежнему коротали годы остатки туземного населения, именно бобыли Василий Иванович Яхонтов, бывший начальник водонапорной башни, и отставной, неудельный пастух Семен. У этих усадьбы пребывают в самом плачевном виде: на дворах валяются охваченные тлением механизмы, собаки забитые, куры тощие и едва оперенные, точно их до времени ощипали, в избы противно ступить ногой. А у дачников ничего: заборы всё новые, дома крыты шифером и выкрашены в увеселительные цвета.

Третья изба, если считать от заброшенной зерносушилки, принадлежала семье Симоновичей, состоящей из хозяина Петра Петровича, его жены Веры, дочерей Ольги и Любови и маленького кобелька по кличке Аккордеон. У этих Симоновичей чуть ли не каждый вечер собиралась компания деревенских соседей, которые почти не знались в Москве, а тут любили посидеть вместе, потолковать о том о сем, выпить и закусить. Являлись они под вечер всегда приодетыми, но на открытой веранде у Симоновичей сидели босыми, так как Вера Симонович была чистюля и у нее, когда ни зайди, свежевымытые полы.

Итак, августовский вечер, солнце над Угрой висит низко, чуть-чуть не касаясь верхушек сосен, и являет тот печальный, даже угрюмый цвет, который еще дают догорающие костры. Нагретый ветерок, почему-то пахнущий лебедой, слегка шевелит занавески из полосатого, матрасного, полотна, на той стороне чья-то собака брешет, на московской стороне кто-то завел электрическую пилу. За столом, не считая хозяев, сидят: Сережа Чижиков, чета Книгеров — Митя и Маша, и, словно в насмешку, Иван Иванович Иванов. На лицах у всех благостное выражение, какое бывает у человека, только-только выпившего рюмку водки, даже у Веры Симонович, которая в тот день мучилась приступом язвенной болезни и гости ей были остро не ко двору. Сережа Чижиков говорит:

— Есть мнение, что мысль существует независимо от языка, — может быть, и так, но это еще вопрос. То есть мысль мысли рознь. Если мы разумеем под мыслью силу, направленную на изобретение колеса, тогда слово действительно ни при чем. Ну разве что оно необходимо в том смысле, чтобы передать кому-то знание о функции колеса. Но если под мыслью мы подразумеваем силу, способную постичь и сформулировать категорический императив, то в этом случае слово и мысль неразделимы, в этом случае слово и мысль — одно! Или можно так сказать: тут мысль есть слово, а слово — мысль…

— Ну и о чем это, по-твоему, говорит? — как-то невнимательно справился Иванов, который был как раз специалист по линии языка.

Вера Симонович тем временем разливает по чашкам чай из старинного посеребренного самовара, аппарата такой ухоженности, что в него посмотреться приятно, и изо всех сил пытается не показать, что гости ей остро не ко двору. Митя Книгер читает газету поверх очков. Его жена Маша, которая тоже носит очки, наблюдает закат, и сквозь стекла с диоптриями видно, как в ее глазах набухает задумчивая слеза. Петр Симонович то и дело искоса посматривает на Машу Книгер, размышляя о том, что иной раз очки придают женщине особенное очарование и, как это ни странно, вызывают дополнительный физиологический интерес. Девочки Симоновичей, Оля и Люба, играли в мяч.

— Это нам говорит о том, — отвечает Сережа Чижиков, — что происхождение языка не эволюционно, а революционно, что язык есть продукт какого-то качественного скачка…

Митя Книгер тяжело вздыхает и говорит:

— Одни гадости в газетах пишут…

Маша его спрашивает:

— Например?

— Например, про унизительный курс рубля. Или вот вам, пожалуйста: оказывается, это не проделки исламистов, это еще царь Михаил Романов шахматы запретил…

— Если мысль, так сказать, техническая, — продолжает Чижиков, — доступная и животным, скажем бобрам, не нуждается в слове, а мысль высокая и слово неразделимы, то законно будет предположить неземное происхождение языка…

Над Угрой откуда ни возьмись низко повис туман, солнце незамедлительно ударяется во что-то золотисто-жемчужное, вдруг смолкает электрическая пила. Тогда такая наступает тишина, что слышна заунывная песнь шального, зажившегося комара.

— …Ведь что такое, собственно, человек? Человек есть мысль, обращенная на себя. Ясно, что мысль такого накала представляет собой явление вне природы, и, следовательно, язык — это дар, ниспосланный нам неизвестно когда, неизвестно как. Если, конечно, мы с вами непоколебимо стоим на том, что мысль есть слово, а слово — мысль.