Новый Мир (№ 6 2000)

* * *

Вдруг увидев семейку фиалок, увивших крыльцо Среди сорной растительности незаметно-подробной, Я подумала, в людном собранье вот так же прельщает лицо С голубыми глазами и костью горячею лобной. Если втайне понятны поступки, мотивы обдуманных слов, Если переглянуться приятно с чужим человеком, Дорожим впечатленьем своим, как основой основ, Как подсказкой во тьме, новогодним подарком и снегом. Что ж так нравится он? Удивлюсь, второпях головой Помотаю, смеясь: не туда повернула оглобли. Просто вера в людей здесь опору, поддержку, покой Обретает; среда обитанья и дружеский облик. И рука сквозь бутылочный лес и бокалов кусты Пробирается с рюмкой в застольном клубящемся зное, И срывается с губ простодушное, зряшное «ты», Но и «вы» ни при чем, как на свадьбе лицо должностное. Третье что-нибудь нужно… Индивидуальный пошив… Но отрадно заметить, что общей этической нормой Виртуозно владеет он, самолюбиво-учтив, Как таинственно-дикая прелесть — фиалковой формой.

* * *

Перечисляя жизни обольщенья И радости, в которых мы опору Находим, он сказал о сочиненье Стихов, луч солнца, море, гору Назвал, и облако, и куст сирени, И в список обольстительный поставил Улыбку женщины… Смутясь, в колени Уставилась я; нарушенье правил Каких-то непредъявленных, негласных И странно-смутных, непроизносимых Почудилось, попранье прав неясных. Когда бы я в условиях счастливых Таких же точно — микрофон, эстрада — В затихшем зале выставила чинно Тот перечень вещей, которым рада, — Шиповник, синева небес, мужчины Улыбка… — как бы выглядел он дико: Мужчина к розовым кустам в придачу! Мы не цветы, голубка Эвридика, Цветы — не мы: не лгут они, не плачут.

* * *

«Ах, знаете, серьезным, сухопарым И толстым, шустрым, всем, — она сказала, — Я нравилась, и молодым, и старым, Мне жаловаться вовсе не пристало, А вот подруги не было, с которой Младенческой беспечности приливы Могла бы разделить, и разговора Наивного, незрелого, как сливы В июле… — Промелькнули иван-чая Полянки. — С противоположным полом, Не правда ли, иначе?» Ощущая Вагонный столик тряский локтем голым И глядя на летящие пейзажи, Я думала: ничем мне не ответить На это приглашение, и даже Когда бы я одна была на свете, Оглохшая трава, соски сирени И лепестки петуньи и герани Теперь важнее выстраданных мнений И женских непосредственных признаний; Подруга не заменит мне, пожалуй, Ветвей распластанной на небе ивы Или пионов, цвет их нежно-алый О бедствиях напомнит мне, счастливой, И убедит в возможности возврата Внезапно отодвинутого счастья, Но там, где вечная цветет рассада И нет нужды в сочувственном участье, Я не хотела бы, чтоб только корни И муравьи мне были братья, сестры, — Твою бы тень искала я упорно С надсадой здешней, ожиданьем острым!

* * *

Это «а» — окончание в имени вашем мужском, Саша, Миша, Сережа, Алеша и Митя, Видно, воспринимается лишней висюлькой, ростком Мягким, лиственным, гибким, смешным — посмотрите, На березах такой, на акациях и тополях, И смущает значением формы слависта, Разобравшегося в наших флексиях и падежах, Изучившего Щербу старательно и Бенвениста, И наводит на мысль о характере женском души, Что-то нежное в имени есть незнакомом, Что-то снежное, мягко залегшее в милой глуши, Притягательной чудным отличьем от дома. Будто вы в самом деле участливы так и чутки, Что относитесь к женщине, словно к ребенку. На морском берегу наблюдаю я из-под руки За семейством: ее в простыню, как в пеленку, Он заботливо кутает и растирает живот, Спину мокрую и натирает их мазью От палящего солнца: расслабишься здесь — и сожжет, Мы в далеком Египте — не чувствуешь разве? И, песок отряхнув, деловито глядит ей в глаза. Как зовут тебя — Ваня? А лучше бы — Петя. Седоватый блондин. Кто-то сзади его отозвал: «Вальтер, Вальтер!» — донес мне услужливо ветер.

* * *

Я полюбила жизнь в конце концов. Какой понадобился долгий путь! И странно: ни деревьев и цветов Явление, ни моря шум, вздохнуть Счастливо заставлявшие не раз, Не привели к устойчивой любви. Тоски и страха, кажется, запас, Как в море волн, куда ни поплыви, Неисчерпаем был. Так что ж теперь Мне нравится на скользкой колее Уже наклонной и ввиду потерь, Пригнувших и приблизивших к земле? Смешно признаться: душ, дезодорант, Стиральная машина, телефон Мобильный, принтер и официант С салфетками, его приличный тон… Я чувствую улыбку, например, Невольную на собственных устах, Когда включают кондиционер: Метафизический он гонит страх, А счастье — шестикрылый серафим — Его наращивает и живет В сотрудничестве деятельном с ним, Дуэт знакомый — скрипка и фагот. И пусть невытравима эта смесь Боязни и надежды, но кольцо Из меди на дубовой двери здесь Заметь, пожалуйста, приблизь лицо. И, всматриваясь с мышью под рукой В осмысленно мигающий экран, Ты разминешься с вяжущей тоской, Бессмертной — Эдварда, смертельной — Глан.

* * *

Алексею Герману.

Над разрытым асфальтом, над грудой Развороченой грязной земли, Старым скарбом и битой посудой, Кирпичами — сюда завезли Для строительства вместе с цементом, — Над бетонными трубами, над Проводами, палаточным тентом, Над столбами, стоящими в ряд, Из другого какого-то мира, Сада, неба, вольера, страны, Из Парижа или из Каира — Мест, которые здесь не слышны, Но с их блеском, и плеском, и летом, И сияньем витражным чужим, Одаряя, как сказано Фетом, Эту местность миганьем живым, В невесомости, в самозабвенье, Боже мой, как душа, как мечта Этих брошенных, бедных строений, Яркокрылая их маета. И когда я следила неровный И ныряющий этот полет, Спотыкаясь о камни и бревна, Я внезапно подумала: вот Почему так не радует все же Этот фильм, защищаемый мной, Сильный, дерзкий, на правду похожий, Отвратительный, страшный, смешной. Темнота и жестокость суровых И уродливых лиц объяснят Нашу злую нужду в катастрофах, Их позорно-назойливый ряд, Нищету и убогость пространства, Котлован, на котором ничто Не возводится, драки и пьянство, Вечно поднятый ворот пальто. Так и есть. Но зачем в эпизоде Не мелькнуло нигде ни в одном Что-то дальнее, высшее, вроде Мимолетности с пестрым крылом? А без этой крупицы — простого И ничтожного, что ли, штриха — Не простят нам разумного, злого Пониманья, прозренья, греха.

Ушакова Елена Всеволодовна — автор книг стихов «Ночное солнце» (СПб., 1991) и «Метель» (СПб., 2000). Живет в Петербурге.

Ярослав Мельник Книга судеб Рассказ

1

Поначалу ее приняли за очередную мистификацию. На этого психа, чей склад был забит восемью миллионами томов, подали в суд сразу триста тысяч людей. В разных странах. Потому что это было кощунством — то, что сделал этот богач, угробивший почти все свое состояние на напечатание восьми миллионов толстенных томов. Безусловно, это был клинический случай. Напечатать даты смерти всех ныне живущих на планете мог только сумасшедший. И главное, проделав это свинство, он сразу онемел. Онемел ли он на самом деле, никто не знал, но факт, что с тех пор, как его схватила полиция, он не произнес ни слова. И вообще не реагировал на расспросы. А вскоре он странно умер, во время очередного допроса, свалившись со стула, как будто сраженный стрелой. Помощник следователя, присутствовавший при этом, говорил, что именно таким было его впечатление: как если бы в окно влетела стрела, выпущенная из лука индейца, и пронзила сердце этого злоумышленника. Но конечно, никакой стрелы не было, окна во время допроса были не только закрыты, но и плотно занавешены металлическими шторами.

Вообще вся эта история с самого начала выглядела более чем странно. Если б человек все свое состояние проиграл в карты или подарил любимой женщине или даже нищему с улицы, это можно было бы понять. Можно было бы хоть как-то, с натяжкой, но объяснить. Любое безумие имеет свое объяснение. Но в сборе информации о всех жителях планеты и в печатании дат их смерти было слишком много ума. Слишком много разумных усилий. И это-то вселяло ужас.

Поначалу воспринявшие все это как шутку, как черный юмор, газеты вскоре перешли к возмущению и брани. Ибо кому же приятно читать о дате своей смерти? Миллионы домохозяек раскаляли телефонные трубки редакций, телевидения и полиции докрасна. Говорят, сумасшедшего арестовали сразу же, как только жена президента той страны, в которой он жил, прочитала, что умрет через четыре года и пять дней. А президенту обещалась долгая жизнь.

Вскоре выяснились и некоторые детали. Преступник, оказывается, имел доступ к международным центрам электронной информации, так что ему ничего не стоило получить фамилии и имена жителей планеты. Остальное — дело техники и времени.

Так бы и стало это событие очередной сенсацией, о которой спустя месяц уже никто не помнит, если бы приумолкнувшие было газеты не взорвались вторично. Начали поступать сигналы от родственников только что умерших людей: люди умирали в точности по «Книге судеб»! Невероятно, но это было именно так. Причем, как вскоре оказалось, исключений не было. Даже те, кто, зная о дне своей смерти, сидели целый день дома, все равно умирали, кто от чего. Чаще всего останавливалось сердце, но отказывали и почки, и другие органы. Также заметили, что многие заболевали за какое-то время до роковой даты, так что в назначенный день болезнь и достигала пика. Те же, кто не интересовались особо «Книгою судеб» или просто не слышали о ней (а были и такие), те часто погибали на улицах, от несчастных случаев или, ничего не зная о своей дате смерти, кончали с собой в психологическом кризисе. Убийства тоже совершались по «Книге». И убийцы конечно же понятия не имели, что убивают в «положенный» день.

В общем, это был ужас. Кто-то поджег склад с книгами, и все они сгорели. Но обнаружилось, что существуют другие склады с экземплярами «Книги». И к тому же «Книга» была записана на компактные диски, и любой человек, в принципе, мог заложить диск в компьютер и набрать свою фамилию или фамилию родственника.

Что это могло быть? Существование высшей силы стало самоочевидным. Никто не мог теперь отрицать ее. Расходились только во мнении, Бог ли это или какой-нибудь чисто технический Высший Разум. Если это был Бог, то Он зачем-то решил явить Себя, выбрав для этого случайного человека. И непонятно было, зачем Он это сделал, что это все означает. Если же это были какие-то инопланетяне, контролирующие и, быть может, программирующие судьбы, то они просто передали человеку, работавшему в электронном центре, цифровую информацию. Как говорится, «с компьютера на компьютер». Но опять же — зачем? С какой целью?

Как бы там ни было, жизнь не остановилась. Странно, но не остановилась. Какой-то чудак ради эксперимента убил себя «раньше срока». После него не выдержали нервы еще у нескольких тысяч. Оказалось, раньше срока умереть все же можно, что было нелогичным и малопонятным. Но вот пережить срок — нельзя. Не удавалось никому. Даже детям. Дети, те ничего не знали и были единственными, кто жили, как еще недавно жили все. Счастливые!

2

Жена моя уже спала, когда я вернулся от приятеля. Дисков было еще не много, к тому же на одном диске помещались фамилии лишь на одну букву. Не так-то просто было тому, кто хотел получить информацию. Моя жена Лена сказала, что не желает узнавать, потому что не сможет тогда жить. И так поступали многие. Правительства некоторых стран издали указы об изъятии и уничтожении книг и дисков. Но кто хотел, тот узнавал и в этих странах.