Новый Мир ( № 6 2007)

Он подошел к жене (маленькие руки сцеплены на пояснице, прямой нос едва не касается витрины с какой-то мелочевкой), склонился рядом почти в той же позе и тихонько спросил: “В туалет зайти не хочешь? Я тебя подожду у касс”. Она оторвалась от безделушек, кивнула, сунула ему в руки свою сумку, и они двинулись к двери, ведущей из магазина в музейный холл.

Она еще успела зацепиться взглядом за пару шелковых кофточек с репродукциями Магритта, мимоходом проехалась пальцами левой руки по чудесному прозрачному столу, а правой огладила каскад шелковых галстуков, — и, задержав на указательном пальце тот, светло-синий, полуобернулась и сказала: “Смотри какой. Вот бы твой отец был еще жив”.

Ничего особенного

— У вас есть что-нибудь особенное для именинников? — спросила она.

Он быстро перебрал в голове возможные варианты. В меню не значилось ничего подходящего, их кафе даже не предоставляло именинникам скидки, но иногда Марк раскошеливался на “фруктовую бомбу” с маленькой золотой свечкой — особенно если празднующие заявлялись большой компанией и заказ тянул на приличную сумму. Но в шесть утра Марка, конечно, еще не было на месте.

— Увы, — сказал он. — Боюсь, ничего такого.

Она выпятила губы в грустной понимающей полуулыбке, заложила за ухо короткую прядь и осторожно взяла кофейную чашку за неудобную тонкую ручку. Тогда он пошел в подсобку, порылся у себя в рюкзаке и принес ей маленькую ореховую шоколадку, оставшуюся от поспешного завтрака в пустой электричке.

Без повода

— Первый раз, — сказала она, — мы с ним поссорились, когда ехали к моей маме в больницу.

Тенорок

Он смотрел в зал, но никого, конечно, не видел, а видел только жаркий слепящий свет. От этого света и от огромной, огромной музыки, идущей снизу и волнами заливающей сцену, он вдруг поплыл, почти оторвался от пола. Набирающийся в груди звук стал нестерпимо полным, он изумился этой полноте и с наслаждением выпустил звук наружу, в долгом, протяжном, счастливом: “Аааааааааааа!!!”, от которого у него самого пьяно заложило уши. Тут его сзади подхватили мамины руки и действительно подняли в воздух, да так резко, что он прикусил себе кончик языка и истошно разревелся. В глазах еще стоял пятнами свет софитов, он ничего не видел в закулисном полумраке, кто-то смеялся, мама повторяла: “Ради бога, простите!” — и: “Миша, как не стыдно, как ты туда вылез?!” — и опять: “Ради бога, простите!” Сквозь дрожание слез он сумел разглядеть только дядю Кирилла, как он хохочет, а потом делает серьезное лицо и громадными шагами переходит туда, в свет, и его золотая кольчуга успевает тускло блеснуть — как хвост ускользающей из рук золотой рыбки, как отравленная игла зависти и обиды.

Почти

Свет становился ярче, она совсем не чувствовала боли, а только смешливое и опасливое возбуждение, как в детстве, когда несешься с горки и все вокруг так нереально, и стремительно, и гладко. Двери распахивались перед ее каталкой, те, кто толкал каталку вперед, торопливо перекидывались полупонятными фразами, одновременно тревожными и магическими. Бегущий справа от каталки держал в руках планшет, белая маска, закрывающая нижнюю половину его лица, втягивалась и выпячивалась от его дыхания. Она успела назвать ему свой возраст, адрес, семейное положение; он не глядя делал на планшете какие-то пометки.

— Мистер Лентер, заинтересованы ли вы в реинкарнации, и если да, то есть ли у вас какие-то предпочтения? — прокричал держатель планшета, ловко уворачиваясь от другой каталки, несущейся им навстречу.

— Я что, могу стать кем угодно? — изумленно спросила она, прикрывая глаза ладонью и пытаясь разглядеть его в нарастающем белом свечении. Каталка влетела в очередную дверь.

— Мистер Лентер, — сказал держатель планшета с некоторым раздражением. — Такова стандартная процедура: сначала мы спрашиваем предпочтения, потом специальная комиссия принимает решение. Пожалуйста, сосредоточьтесь.

Опаздываем

— Не хочу, — сказал он, — не хочу, не знаю. Она будет нудить. Давай кого-нибудь другого.

— Да вроде некого, — сказала она лениво и потыкала его в плечо: мол, конец эскалатора, осторожно. Они сошли с эскалатора и пошли по полупустой субботней платформе.

— Ну что ж это, — сказал он, — собрались звать — а нам и позвать, что ли, некого?

— Нехорошо все это, — сказала она наклоняясь, чтобы посмотреть, не приближается ли по туннелю их поезд. — Другие же люди общаются, зовут, а мы не умеем.

У него в кармане зазвонил телефон, мелодия потонула в шуме подъехавшего состава. Он поспешно вытащил телефон и посмотрел на экран.

— Ну? — спросила она. — Это кто?

— Никто, — сказал он, беря ее под руку и вводя в вагон. — Просто будильник.

Узелок

Она решила, что расскажет все Катрине завтра за завтраком. Потом решила, что расскажет ей в понедельник, перед тем как отправит в школу, чтобы девочке было чем отвлечься. Потом решила, что не расскажет вообще — скажет, что все в порядке, и расскажет правду только через месяц или два, когда уже не будет выбора. На этом решении она остановилась.

Дверь в квартиру она открывала в три толчка, не дыша, так, чтобы не скрипнуло, но Катрина все равно не спала, поднялась с дивана ей навстречу, шлепнулся на ковер пульт от телевизора. Тогда она улыбнулась изо всех сил.

— Прости, что я не позвонила, — сказала она, — не мать прямо, а ехидна. Но я думала, ты где-то бегаешь.

— Нет, — сказала Катрина, — нет, я тут.

— Прекрасно, — сказала она. — Все прекрасно. Все прекрасно, представляешь себе? Это было просто уплотнение, узелок.

— Узелок, — сказала Катрина.

— Узелок, — сказала она, — просто уплотнение. На радостях пошла в кино, представляешь.

— Что смотрела? — спросила Катрина, приседая за пультом, но все равно не отводя глаз.

Она чуть не зарычала сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы.

— Некоторым, — сказала она строго, — давно пора спать. Некоторых я завтра в семь пятнадцать силком не подниму. Что некоторые думают по этому поводу?

— Слушай, — сказала Катрина. — Дай мне эту юбку на завтра, а?

— В траве сидеть не будешь? — спросила она с напускным недоверием.

— В какой траве, — сказала Катрина тоскливо, — семь уроков и реферат.

Тогда она выбралась из юбки, сунула ее в руки дочери, неловко прижала дочь к себе — сильно, всем телом, как когда той было лет пять или шесть, — и быстро ушла в спальню. И пока она пыталась унять лютый озноб, лежа под ледяным одеялом в наваливающейся сверху слепой темноте, дочь в соседней комнате смотрела не отрываясь на бахрому юбки, завязанную по всему переднему краю в кривые, дерганые, перепутанные узлы, и не хотела ничего понимать, и уже все понимала.