Новый Мир ( № 6 2010)
Шрифт:
* *
*
Где — морковь и редис, расправляя зеленые крылья,
устремляются в сизую землю съедобным лицом,
пусть безумен полет, но — божественно это бессилье,
и нельзя — не сорвать, и нельзя — не прослыть сорванцом.
Где — напялив с грехом пополам
через толщу воды — я рассматривал рыбий альков:
суету пескарей, окуней кружевную окраску,
там, где манна небесная — горсть дождевых червяков.
И чего ни коснешься — рукою, рассеянным взглядом,
взбаламученным словом, по-детски не ведая, что —
целый мир опрокинется, сгинет, охвачен распадом…
Помолчи, не садись на траву, не испачкай пальто.
* *
*
Гаснет свет, и вместо твоей груди —
я нащупываю 3D,
это выпуклый, инопланетный мир,
столько в нем рязанской тоски,
темперированный клавир,
у врагов — в два ряда соски.
Космобот становится на ребро,
в дюзах пламя растет, шипя,
и сейчас, с такою злостью, добро —
поимеет само себя.
Но прекрасны джунгли, и я б хотел
здесь укрыться от суеты,
сорокадвухлетний, олдовый чел,
боригенкам крутить хвосты.
Есть такое свойство у кинолент:
всякий раз от зрителей уставать —
нас опять послали на хеппи-энд,
намекнули: пора в кровать.
Как целебен твой кареглазый яд,
в нем — купаются воробьи,
в нем, на белых драконах, еще летят:
от одной — до другой любви.
В застрявшем лифте
Красавицу блондинку перечеркнуть,
соседа-собутыльника перечеркнуть,
залетного маньяка перечеркнуть
и даже гениального поэта перечеркнуть.
Неоновую лампочку вписать,
которая — то вспыхнет, то погаснет,
оплавленные кнопки этажей,
ключами оцарапанные стены,
подтеки по углам: “О, сцыкуны!”
И наконец, уверенно склонить
в курсиве божий одуванчик —
бабульку странную весьма.
Ее огромный треугольный рот
и зубы из китайского фарфора
на тридцать две персоны —
для чаепитий жертвенных сияют.
Конечно, можно ей и возразить:
“Чего ты гонишь, бабушка, усохни…”
Но:
томик Ходасевича в авоське у нее,
а меж страниц — тесак зазубренный,
таким на Бессарабке мясники
разделывают киевское утро.
А свет неоновый то вспыхнет —
вот бабулька — божий одуванчик,
а то погаснет — и бабульки нет,
лишь темнота портвейном три шестерки
со мною, запинаясь, говорит,
что этот лифт — исчадие сюжета,
он не застрял, а тронулся умом,
и что, под оболочкою бабульки,
скрываются все те, кого вначале
повествованья ты перечеркнул.
Исход москвичей
Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи —
от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,
уходили в небо последние москвичи,
о своей прописке больше не сожалея.
Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —
золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:
“Кто прописан в будущем, тот спасен,
забирайте детей своих и уходите…”
Шелестит, паспортами усеянная, тропа:
что осталось в городе одиночек?
Коммунальных стен яичная скорлупа
и свиные рыльца радиоточек.
Это вам Москва метала праздничную икру —
фонари слипались и лопались на ветру,
а теперь в конфорках горит украинский газ,
а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,
лишь таджики-дворники, апологеты лопат,
вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.