Новый Мир ( № 6 2011)
Шрифт:
Процитируем, пожалуй, и оттуда смешной фрагмент.
«— Родя! — весело крикнула она ему. — Чай пей! Замерз весь?
Стакан чая — это было невиданным для нее делом. Родион даже растерялся, решая, брать или не брать. Отказываться было неудобно, пришлось с благодарностью принять.
Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Чувствуешь, что я сегодня умерщвлять тебя буду? Ничего не получится, исчадие ада, трехрублевым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно, нет жалости
И так далее, принцип вы поняли, теперь можете сами попробовать.
Лучшая вещь в сборнике — «Судьба барабанщика. Хард-роковая повесть (feat. Аркадий Гайдар)».
Когда читал, честно подумал, что Лукошин все-таки хороший писатель, местами даже восхитительный.
Потом взял с полки гайдаровскую «Судьбу барабанщика» и понял, что не столько хороший, сколько честный. Повесть Лукошина действительно написана совместно с Гайдаром. То есть мы понадеялись на некое переосмысление в русле, простите, постмодерна, а Лукошин честно скопировал в Word’е текст классической книжки и в некоторых местах разбавил своей необычной, прикольной прозой. Вот, скажем, такой:
«Я вижу, как, вспыхнув, моментально сгорают человеческие жилища — одноэтажные, махонькие и огромные, многоквартирные. Короткие, но многочисленные, сливающиеся в единый вой человеческие крики заполняют собой все пространство.
— Сбылась моя мечта, — тихо произносит Прометей. — Я принес людям Огонь».
Что до образцов прекрасной прозы — то она во всех случаях оказалась именно гайдаровской. Я специально сверил все понравившиеся куски. И в повести Лукошина, и в книжке Гайдара они одинаковы. Другой вопрос, что в книжках Гайдара есть еще другие прекрасные куски, а у Лукошина без Гайдара дело получается чуть хуже.
Не уверен, впрочем, что остальные читатели Лукошина тоже будут сверять его книжку с гайдаровской.
Зато какой простор для прикольного, необычного автора. Можно еще сделать повесть feat. Катаев, можно feat. Каверин, можно feat. Макаренко. Много есть разных писателей. Главное — вставить в финале что-нибудь от себя, вроде:
«— А как же милосердие, Олег? Как же гуманизм? Мы же учились в одной школе, сидели за одной партой!
— Ложь! Я не учился в школе! Милосердие — мелкобуржуазная выдумка. Горе побежденным!
Олег спустил тетиву, и стрела впилась ему в лоб».
Это я сам сочинил. Скажете, что почти как у Лукошина получилось? Сейчас стрелу вытащу изо лба и настрочу еще страничку прикольной прозы.
Критик Беляков уверяет, что писатель Лукошин — мастер, а, например, писатель Терехов — графоман. Учитесь, друзья, пока не поздно, чтоб не угодить в графоманы; я вот уже учусь.
Еще мне очень понравилось, как издатели пишут про Лукошина на обложке: «популярный блогер». Зашел в ЖЖ этого необычного писателя, глянул — на тот момент у него было 64 френда.
Ну что, Олег, значит, быть тебе еще и популярным писателем. Как ты того желаешь. Как ты того заслуживаешь. Ты добро, мы зло. Мы холодны, ты тепел. Мы свинарка, ты пастух. Неси людям огонь. Приходи умерщвлять нас. И кричи: «Кара-барас!»
…Я еще долго так могу писать. И он сможет.
Г о р а н П е т р о в и ч. Различия. Перевод с сербского Л. Савельевой. СПб., «Амфора», 2010, 256 стр. («Читать модно!»).
В Сербии есть другие писатели, кроме Павича. Тоже хорошие.
Погружаешься в эту книжку с чувством некоторой, прямо скажем, скуки. Проза Петровича слишком прямолинейная, плывет от точки до точки — без той аритмии, которая заставляет вздрагивать всем существом, а затем о своем существе забывать напрочь.
Эту прозу чаще всего — просто читаешь. Я так и не прижился в мире Петровича, не растворился там (как, собственно, и в мире Павича — но, наверное, мне там и делать нечего).
Однако потом, когда понемногу принимаешь неспешные законы этой прозы, — все начинает работать.
В сборнике пять новелл — они построены по одному и тому же принципу.
Берется какая-то вещь, и через нее, как через створку, происходит постепенный (и в чем-то ожидаемый) выход в национальное, в общечеловеческое, в то, что вне человека и выше его. Семейный альбом, кинотеатр, дом отдыха, вокзал и поезд, телевизор и человек, однажды выключивший его.
Первая вещь (про семейный альбом) самая простая. Ну, ребенок осознал, что Дед Мороз поддельный (и вот он на фото). Ну, хотел дунуть в настоящую оркестровую трубу, а вышел писк (и вот он на фото). И т. д. — служба, дружба и прочая тяжба. В одной песне Михаила Щербакова на ту же тему больше и точности и остроумия («Снимок за снимком, дым, клочки. Скулы, виски, очки, зрачки. / Дети, отцы, мужья, зятья. Кто же из оных я?»).
Во второй появляется кинотеатр и все его зрители. Каждый из зрителей в силу тех или иных причин занимает определенный ряд в зале и ведет себя на сеансе определенным образом. Но какое-то время спустя глядь — и картина предвоенной Югославии, и полтора десятка отличных, из плоти и крови, трагичных и смешных типажей как есть перед глазами.
Алкоголик Бодо, раскладывающий по всему городу «заначки» и всегда носящий с собой план с расположением «средств для корректировки действительности». Бездомный Вейка, которому дует из космоса. Петрониевич, Ресавац, Станимирович, которые сбегали из школы, чтоб не учить скучную историю, а потом, спустя несколько лет, история собрала этих школьников вместе и убила. Киномеханик Швабич, который резал все фильмы, приходящие в городок, чтоб потом сделать из них собственную восьмичасовую картину обо всем сразу.
Петрович, как выясняется, умеет то, что в России очень мало кто делает. Когда берется самая что ни есть обыденность и совершенно незаметными движениями, какими-то пассами, располагающимися за пределами собственно орфографии и стилистики, происходит проникновение в мифологические, колышущиеся глубины, стоящие за всяким человеком.
История, которая никоим образом не выдавала себя за притчу, становится притчей. Но пытаешься понять, где же это случилось, листаешь-листаешь — и не видишь.