Новый Мир ( № 8 2009)

Л. Брик писала Э. Триоле в письме от 12 мая 1930 года: «Стихи из предсмертного письма были написаны давно, мне , и совсем не собирались оказаться предсмертными:

Уже второй: Должно быть ты легла,

а может быть и у тебя такое.

Я не спешу и молниями телеграмм

мне незачем тебя будить и беспокоить.

Как говорят, „инцидент исперчен”.

Любовная лодка разбилась о быт.

С тобой мы в расчете и не к чему перечень

взаимных болей, бед и обид.

„С тобой мы в расчете”, а не „Я с жизнью в расчете”, как в письме.

Стихи эти никому не показывай — я не хочу, чтобы они появились за границей в печати» [89] . Лидия Гинзбург записала воспоминания Лили Юрьевны, что в 1923 году, когда Маяковский, сидя дома, писал «Про это», он написал предсмертную записку, которая у нее хранится [90] .

Современники в предсмертной записке увидели клоунаду. Бросилось в глаза, что она слишком «литературная» — словно состоит из надерганных

у поэта цитат. М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова» отметила, что предсмертное письмо Маяковского адресовано не только «Всем», но и «Товарищу правительству», а именно к правительству обращался Булгаков двумя неделями ранее [91] . «По утверждению Е. С. Булгаковой она <…> вместе с Булгаковым в течение 31 марта и 1 апреля разнесла его по семи адресам…» [92] . Один из адресатов — Генрих Ягода; вероятно, о письме знал или имел копию

Я. С. Агранов, «специалист по литературе». Если завещание в самом деле поддел­ка, то при его составлении могло быть использовано обращение Булгакова.

В. Катанян пытался защитить Лилю Брик: «Говорят, почерк Лили несколько похож на почерк Маяковского <…> Да, некоторое сходство есть. Но когда писалось это письмо — 12 апреля 1930 года, — Лиля была в Лондоне, <…> 14 апреля, в день смерти Маяковского, — в Голландии. 15 апреля утром приехала в Берлин. В этот день последнее письмо Маяковского <…> было напечатано во всех советских газетах» [93] . Если завещание — подделка, то не по­­этому ли скрывали дату прибытия Бриков? Брики утверждали, что ехали поездом через Голландию и Германию, а на границе их встречал В. Катанян. Лиля Юрьевна пишет в воспоминаниях, ссылаясь на записи Осипа Брика: «15 апреля утром мы приехали в Берлин <…> На границе нас встретил Вася Катанян. От него мы узнали, как все случилось. 17-го утром мы приехали в Москву» [94] .

Е. Лавинская упоминает 16-е число: «Тут я впервые вспомнила о Бриках, о том, что их нет. Спросила Гринкруга, когда они вернутся. Он ответил, что послана телеграмма, будут они не позднее 16-го <…>» [95] . В воспоминаниях Корнелия Зелинского: «Когда 16 апреля прилетели из Лондона Брики, стояли в почетном карауле О. Брик, Кирсанов, Кушнер, Агранов» [96] . Фото Бриков у гроба Маяковского опубликовано. Как выяснилось позже, в Лондоне Брики не были вообще. Полонская в своих воспоминаниях пишет: «15 или 16 апреля Лиля Юрьевна вызвала меня к себе» [97] . Лиля Юрьевна вызывала Полонскую к себе до похорон, поскольку именно по ее совету (или приказу) Вероника Витольдовна на похороны не пошла. Но в это время, по воспоминаниям и Лили Брик, и Катаняна, они с Осипом были еще в пути из Берлина. Значит, все же прибыли раньше? Если бы прибыли 17-го, то вряд ли успели бы и Полонскую вызвать на разговор, и у гроба постоять, и в похоронах принять участие, тем более что церемония началась с утра. Уточнение времени прибытия Бриков из командировки поможет сделать вывод об их причастности к составлению завещания.

В пользу версии подделки завещания говорит и тот факт, что вряд ли человек, который решил покончить с собой, заранее написал предсмертное письмо, поставил дату, т. е. ограничил себя определенными рамками, в то же время стал бы договариваться о встречах, работе и т. д. У Маяковского же ближайшие дни были распланированы плотно: 14 апреля он собирался встретиться с Лавинской, чтобы обсудить работу над оформлением пьесы «Москва горит» [98] . Оргсекретарь Федерации объединения советских писателей В. А. Сутырин пишет в воспоминаниях, что числа 10 или 12 апреля он договаривался с поэтом о редактировании первомайских лозунгов ЦК; Маяковский сказал, что у него грипп, но дня через два «возьмемся за это дело» [99] . Сестра поэта Ольга Владимировна писала родственникам спустя несколько дней после трагедии: «12-го я с ним говорила по телефону <…> Володя мне наказал придти к нему в понедельник 14-го, и, уходя из дома утром, я сказала, что со службы зайду к Володе. Этот разговор 12-го числа был последний» [100] . Сосед Большин отметил во время допроса: «13 Апреля т/г. <…> я зашол в комноту с тем чтоб попросить два билета на „баню”, он мне обещал достать 16 апреля…» [101] . Павел Лавут планировал с ним выступления по крайней мере на неделю: 19 апреля, в канун Пасхи, Маяковский должен был выступать на антирелигиозном митинге.

Подлинность завещания пыталась подтвердить в своих воспоминаниях Вероника Полонская:

«Владимир Владимирович сказал:

— Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?

Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве (курсив мой. — Н. Р. ).

И на вопрос его о включении меня в семью ответила:

— Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте, где хотите!..» [102] .

Она проявила удивительное равнодушие. Почему? Не поверила, почувст­вовав блеф? Ведь не каждый же день о ней писали записки в правительство, чтобы не поинтересоваться — а что же именно он будет писать…

Полонская в воспоминаниях пишет:

«Был яркий, солнечный, замечательный апрельский день. Совсем весна.

— Как хорошо, — сказала я. — Смотри, какое солнце. Неужели сегодня опять у тебя вчерашние глупые мысли. Давай бросим все это, забудем… Даешь слово?

Он ответил:

— Солнце я не замечаю, мне не до него сейчас. А глупости я бросил.

Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела» [103] .

Получается, что переписка шла о решении покончить с собой. Это после того, как накануне утром она якобы пообещала стать его женой. И она спокойно идет с Яншиным домой, оставив «любимого человека» наедине с такими планами, а утром первая заводит разговор о самоубийстве… Слова о ярком солн­­це заинтересовали журналиста: он заглянул в архив Гидрометеоцентра и установил, что в этот день с 7.00 до 13.00 была сплошная облачность [104] . Вспомним: в протоколе ее допроса приведен ответ на вопрос следователя, говорил ли когда-либо Маяковский о желании покончить с жизнью: «О самоубийстве он мне никогда не говорил <…>» [105] . В воспоминаниях же она пишет: «<…> когда он заговорил о самоубийстве 13 апреля у Катаева, я ни на секунду не могла поверить, что Маяковский способен на это» [106] . Очевидно, что Вероника Витольдовна придумала приведенную в воспоминаниях сцену, может быть, вместе с Л. Брик, чтобы лишний раз подтвердить намерение Маяковского убить себя. Но данные метеорологов и протоколы допросов ставят под сомнение разговор и о солнце, и о самоубийстве.

Воспоминания Полонской во многом похожи на позднейший миф, призванный подтвердить и подлинность завещания, и наличие у Маяковского намерения покончить с собой, то есть те версии, которые устраивали Агранова и Бриков. Лиля Брик, конечно, точно знала, как погиб Маяковский: не зря писала сестре, что Нора виновата, как «апельсинная корка», на которой он поскользнулся: «Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я» [107] . Эта и другая многозначительная фраза содержатся в цитировавшемся выше ее письме Эльзе Триоле от 12 мая 1930 года: «Замечательное письмо написала одна работница-текстильщица: Маяковский умер от катастрофы на производстве, так же, как если бы монтер прикоснулся к проволоке, забывши, что это смертельно опасно». То есть умер не от любви, а от работы . Интересно, было ли такое умное письмо от рядовой работницы или Лиля сочинила цитату, чтобы дать понять сестре, что Маяковский умер на боевом посту? Обращает на себя внимание, как Лиля построила письмо к сестре: вначале — упомянутая цитата, т. е. намек на то, что Владимир Владимирович погиб на посту; затем — история стихотворения в предсмертной записке, что могло бы подвести к мысли о копировании и стихотворения, и почерка завещания; потом — категоричное утверждение, что Нора не виновата. И еще интересно, что в опубликованной переписке сестер приведено всего четыре письма за апрель — декабрь 1930 года. Неужели его смерть не вызвала желания поговорить о нем, об обстоятельствах гибели? Или более откровенные письма были уничтожены?