Новый Мир ( № 8 2009)
Шрифт:
Академическому биографу, как правило, не до психологии своего героя. Не тот жанр. Ему важны факты и только факты. А если остается между фактами промежуток – можно ли его заполнить? Ответ не так прост.
Рассмотрим такой пример. Рисунок отношений между Николаем Гумилевым и Анной Горенко, будущей Анной Ахматовой, в общем, известен - документов немало. Но мало кто из биографов пытался вникнуть в драматические извивы этих отношений, как это делает Марченко, и разгадать то, что утаивают документы. Настойчивое сватовство Гумилева к юной Ане Горенко (не раз делал предложения, она их отвергала, принимала, снова отвергала), письма в феврале и марте 1907 года мужу умершей старшей сестры, Сергею фон Штейну, с сообщением о намерении выйти замуж за Николая Гумилева: “Он любит меня уже три года. И я верю, что моя судьба быть его женой”, а летом 1907 года Гумилев, приехавший в Крым к невесте, получает внезапный отказ и в смятении уезжает в Париж, где едва не совершает самоубийство (в стихах Гумилева той поры говорится о “нестерпимой
Что же случилось между мартом и июлем 1907 года, что заставило Анну Горенко переменить решение о свадьбе и отказать тому, кого она всего несколько недель назад в письмах называла женихом? Ключом к ответу для Марченко служит стихотворение “По неделе ни слова ни с кем не скажу”, где героиня вспоминает о загадочном “чужом” человеке, встреченном весной у моря (“А как свет поднебесный его озарил, / Я дала ему руки мои, / И он перстень таинственный мне подарил, / Чтоб меня уберечь от любви”). Есть еще рассказ Ахматовой Лукницкому: “В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было! В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день по жаре, за несколько верст ходила на почту и письма так и не получила”.
Большинство биографов Ахматовой считают этой первой любовью В. В. Голенищева-Кутузова, студента Петербургского университета, часто цитируя письмо Сергею фон Штейну от 11 февраля 1907 года, в котором Анна благодарит мужа сестры за присланную фотографию своего кумира и признается: “…я пять месяцев ждала его карточку, на ней он совсем такой, каким я знала его, любила, и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно-холодный, он смотрит на меня усталым, спокойным взором близоруких светлых глаз. <...> Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви!”
Однако Голенищев-Кутузов вряд ли может быть причиной внезапного отказа жениху: хотя бы потому, что Анна одновременно благодарит Сергея фон Штейна за присланную фотографию предмета своей неразделенной любви и пишет, что Гумилев - ее судьба. Да и не могла она ждать письма от Голенищева-Кутузова: тот ничего не мог обещать едва знакомой гимназистке.
Но все же вызывает недоумение, почему Марченко даже не упоминает об этой расхожей версии, а просто предлагает свою беллетризованную реконструкцию событий весны 1907 года: приехавшая в Севастополь восемнадцатилетняя Анна после отъезда матери и брата на дачу оказалась предоставленной самой себе, встретила человека, недолгий и отнюдь не платонический роман с которым ее захватил, - от него-то она и ждала три года писем, о нем рассказала жениху- Гумилеву, нанеся незаживающую рану, отблеск этой любви (чутко уловленный Гумилевым) мерцает и в стихотворении “Стать бы снова приморской девчонкой”.
Имеет ли право литературовед, выходя за пределы документа, давать волю своему воображению и додумывать героя, о котором ничего не известно? У меня нет твердого ответа на этот вопрос. Романист - имеет. Но Марченко все же не роман пишет. И реконструкция встречи Анны Горенко с “чужим” мне кажется в книге излишней - хотя сама версия об этом утаенном романе, многое объясняющая и в стихах Ахматовой и в истории отношений с Гумилевым, очень правдоподобна.
А вот попробовать заполнить пробелы между документами гипотезами, догадками, попытками проникнуть в психологию героев - право автора, которое трудно оспорить. И Марченко пользуется им, кропотливо распутывая тот клубок отношений, в который попала юная госпожа Гумилева, обиженная на мужа за его длительную поездку в Африку и укатившая летом 1911 года в Париж, к удивлению мужа и его семьи, за своим возлюбленным Георгием Ивановичем Чулковым, который, по предположению Марченко, и является адресатом стихотворений “Сжала руки под темной вуалью...”, “Как соломинкой, пьешь мою душу”, “Я и плакала, и каялась” и других, в то время как в биографических сочинения об Ахматовой он присутствует в роли верного друга. “О нем гадала я в канун Крещенья, / Я в январе была его подругой” - эти красноречивые строки из ахматовского стихотворения “Высоко в небе облачко серело” Марченко тоже переадресовывает Чулкову, обставляя свое рискованное предположение целым арсеналом косвенных свидетельств и догадок. А вот расхожую легенду о страсти, захватившей юную Ахматову и молодого Модильяни, разносит в пух и прах.
Метод Марченко - редкое сочетание дотошного, тщательно документированного литературоведческого расследования с беллетризованным психологическим анализом. Два приема не спорят, а дополняют друг друга. Не знаю, имела ли в виду Марченко драматургический или музыкальный принцип композиции, когда между главами книги вставляла интермедии, или это кивок в сторону “Поэмы без героя”, но структура книги крайне необычна для биографии и вместе с тем тщательно продуманна.
Чаще всего биографии пишутся просто: есть хронологический ряд событий, по ним и шествует автор, от года к году, от факта к факту. Марченко изобретает новый жанр. Основные главы - строгое литературоведение, обилие документов, свидетельств и на основании их - пересмотр датировок стихотворений, пересмотр адресатов. Интермедии - слегка беллетризованный рассказ о том, что осталось за пределами документов. Повествование кружит, одна и та же тема может варьироваться в основном тексте и в интермедии, биографические загадки возникают, увлекая за собой читателя, и разрешаются, чтобы возникнуть вновь. Такой принцип изложения дает возможность строить повествование вокруг определенного сюжета. Но не всякое событие образует сюжет. Отсюда некоторая дискретность изложения.
Упреки в неполноте биографии Ахматовой Марченко наверняка еще получит. Пока же его осторожно высказала Лиза Новикова в кратком, но емком отзыве под заголовком “Код Ахматовой” [6] .
Ожидая, что книга Марченко сыграет миротворческую роль и поможет в восстановлении истинной традиции, поскольку появилась она после скандальной работы Тамары Катаевой “Анти-Ахматова”, Лиза Новикова с удивлением обнаруживает, что традицию Марченко не восстанавливает, а применяет свой “детективный дар, вкотором особенно заметно умение провести следственный эксперимент, не только для реконструирования творческой биографии, а скорее именно для подробного описания ахматовского (1)донжуанского списка(2)”. Доброжелательная Лиза Новикова, понедоумевав над тем, что повествование скачет “от друга к другу, от возлюбленного к возлюбленному”, быстро с этим смиряется (книга затягивает) и даже находит объяснение в словах Есенина, давшего, на ее взгляд, исчерпывающее определение Ахматовой: “Женщина-поэт, которая в печати открывает сокровенное своей души”.
Дело, на мой взгляд, не в реконструкции “донжуанского списка” Ахматовой. Посыл, заставляющий Марченко копаться в личной жизни, самый что ни на есть литературоведческий. Она идет всегда от стихов. Если в творчестве Ахматовой отразились отношения с тем или иным человеком, он Марченко интересует, и о нем ведется подробный рассказ. Если нет - Марченко проходит мимо. И чем меньше известно о личной подоплеке стихов, тем подробнее сосредотачивается Марченко на тех отношениях, которые их вызвали к жизни. Поэтому, скажем, так много места занимает глава о Борисе Анрепе, “таинственном герое (1)Белой стаи(2) и (1)Подорожника(2), о котором в (1)Ахматовке(2) очень долго почти ничего не знали”. Марченко подвергает тщательной ревизии мемуары самого Анрепа, написанные в старости и содержащие массу неточностей. Однако из мемуаров этих с неопровержимостью вытекает, что “Сказка о черном кольце”, где героиня “под скатертью узорной / протянула перстень черный” своему новому избраннику, основана на реальном событии: черное кольцо тайно и многозначительно было опущено в руку Анрепа на одном из вечеров у Н. В. Недоброво, с которым Ахматову связывали отнюдь не платонические отношения, тоже отразившиеся в ее стихах.
Поэтому в книге присутствует Борис Пильняк, которого Ахматова никогда не любила, несмотря на его неоднократные брачные предложения, и не поддерживала даже дружеских отношений – но на его гибель отозвалась стихотворением “Все это разгадаешь ты один...”, где есть строки “я о тебе, как о своем, тужу”.
Поэтому в книге занимает достаточно много места Николай Пунин и сравнительно мало – Владимир Шилейко, не оставивший в поэзии Ахматовой заметного следа. Поэтому из ташкентского периода Ахматовой выхватывается сюжет, проясняющий адресат стихотворения “В ту ночь мы сошли друг от друга с ума”, посвященного, по мнению Марченко, вовсе не графу Юзефу Чапскому, польскому офицеру штаба генерала Андерса, расквартированного под Ташкентом, как считает Л. К. Чуковская и вслед за ней многие другие, а музыканту и композитору Г. Л. Козловскому, которому биограф переадресовывает и несколько других стихотворений, традиционно связываемых с Исайей Берлиным. Что же касается самого Исайи Берлина, то рассказ о его свидании с Ахматовой в Ленинграде 1945 года отдает явной иронией: для космических преувеличений “Поэмы без героя” эта встреча не давала никаких оснований.
Разумеется, герои повествования Марченко не только друзья Ахматовой, но и подруги. Но если об Ольге Судейкиной написано немало (Путаница-Психея - героиня великой ахматовской поэмы), то о Надежде Мандельштам сказано очень скудно - увы, дружба с ней в стихах не отразилась.
Тут, правда, может возникнуть вопрос: а так ли уж важно, кому адресовано то или иное стихотворение, да и есть ли у него строго определенный адресат? Почему не представить себе, что поэт осмыслил в стихах воображаемую ситуацию? Тем более что сама Ахматова сознательно путала датировки стихотворений и часто отрицала наличие у них реальной основы.
Марченко не избегает этого вопроса. “В ахматоведении стало хорошим тоном считать, будто автобиографичность и дневниковость поэзии А. А. мнимая, не более чем прием. И это в принципе верно. Или почти верно, - рассуждает Марченко.
– Но, - оговаривается она, - лишь в приложении к поздней ее лирике”. Но даже и в поздние свои годы Ахматова, по мнению Марченко, “не создавала нечто из ничего. И не потому, что не хотела, а потому, что не умела. Могла выстроить воздушный, почти миражный замок, но - на фундаменте действительного, пусть и незначительного, на посторонний взгляд, происшествия. Даже пустяка. Оттого непоправимо и мучительно зависела от тонуса и наполнения (1)личной жизни(2)”.