Новый Мир ( № 9 2004)

Ведь никто же ее не заставлял, правда?!

Ее же не заставлял никто!!

И ответ на этот загадочный вопрос так огромен — и вместе с тем он так прост и, кстати, доступен абсолютно всем — вот как это небо над нами.

А я уже бегу к морю. Я бегу к Балтике, которая у берегов Готланда не такая, как возле Питера, — не та, привычная, уютно-седая, как моя бабушка, — она неожиданно другая, многообразная — потому что не может не быть многообразным то, что живо.

Вот она, новая для меня Балтика: несмотря на зиму, ярко-синяя до самого горизонта — с широкой, воланами, каймой волн — кружевной, словно для бального танца, зеленой каймой — виноградной, крыжовниковой, яблочной… Такой вот планетарный биколор!

А я смотрю на эти волны и думаю: мне надо обязательно рассказать кому-то всю эту историю… Мне необходимо, мне позарез надо это сделать!

И я рада, что такой случай представился.

Шаровое жнивьё

Казарин Юрий Викторович родился в 1955 году, окончил Уральский университет. Стихи печатались в отечественных и зарубежных журналах, выходили отдельными сборниками. Живет в Екатеринбурге.

* *

*

Расплетаются в небе корзины

облетающих рощ и обид.

Трепеща синевой, у осины

средиземное сердце болит.

Листопад, мельтешение мира,

и судьба у подлеска — моя:

коммунальная в дырах квартира,

хоровой мавзолей муравья.

Пропадаю один, пропадаю —

припадаю буханкой к ножу:

то ли с дымом костра улетаю,

то ли в землю с золой ухожу…

* *

*

В ноябре убывание дрожи

и пластунский мороз на слуху,

и растения в скифской одёже

на игольчатом рыбьем меху.

Берег озера ширится в брег,

и волна широка без утруски —

с переходом из сырости в снег

в переводе с озноба на русский.

И душа обмирает. И стонет

узкий воздух с белками беды.

Хоботок промерзания тронет

роговицу открытой воды.

Только пристальный свет с верхотуры

пробирает до самых костей,

набивая кирпичные шкуры

первым хворостом жарких вестей.

Печку топит Овидий, изюму

пожует — и живет молодым,

возводя как последнюю думу

вавилонский незыблемый дым.

* *

*

Слышится влажное посуху –

мимо окна твоего.

Кровь открывается воздуху,

распространяя родство

в шуме пространства и времени

на шаровое жнивье

капель, светящихся в темени,

тронувшей темя твое.

* *

*

В небе трещины — это березы,

крепче кепочки жмет окоем.

Запрокинешь лицо, чтобы слезы

оставались на месте своем.

Ты теперь — что стакан поминальный

и наполненный горечью взор

вертикальный, как смерть.

Вертикальный,

навсегда уходящий в простор.

* *

*

Все меньше, меньше неба в небе —

о, ноздреватый воздух в хлебе —

полгода в землю снег идет,

а может быть, наоборот.

У женщин холодно во рту,

там слово нежит высоту

в слюне, в зубах — и хоронится,

как в рукаве живая птица —

в тряпье у чучела в саду.

А это я сквозь снег иду.

* *

*

Один, как в детстве, вкось, по краю

зимы, стремящейся к нолю:

опять люблю и умираю