Новый Мир ( № 9 2005)
Шрифт:
“Если отбросить политкорректность, то следует признать: мы воевали не только и не столько с „фашистской Германией”, сколько с традиционной Европой. Которая на протяжении столетий стремилась к уничтожению славян и захвату их земель. И которая, разумеется, ничуть не изменилась и сейчас. Что мы видим сейчас? Европа стала единой. Главной европейской страной стала Германия, состоящая в теснейшем союзе с Францией, так что можно уже говорить о едином франко-германском государстве. Расширение на восток официально провозглашено стратегической целью альянса. Россия находится в том положении, о котором мечтал Гитлер”.
См. также: “Все, что делается интересного в российской философии, имеет чисто мемуарное значение. Так прибираются в доме перед (или даже после) смерти хозяев”, — говорит Константин Крылов (“Философия
Борис Крячко. Диверсанты. Неоконченная повесть и черновики. — “Вышгород”, Таллинн, 2005, № 1-2.
1943 год, Средняя Азия, мост через Амударью. “Товарищ капитан! Группа немецко-фашистских диверсантов в количестве трех человек прибыла в ваше распоряжение для сдачи в плен и задержания…” См. также — из архива прозаика: Борис Крячко , “Подайте Шекспиру. Вневременное происшествие” — “Вышгород”, Таллинн, 2004, № 3-4.
Михаил Кураев. Блокадные весы. Документальное повествование. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2005, № 5.
“Служащим, иждивенцам и детям с 19 ноября по 24 декабря 1941 года устанавливалась норма выдачи хлеба — 125 грамм. С 25 декабря — 200 грамм. С 24 января 1942 года — 250 грамм. Для сотен тысяч ленинградцев в этих цифрах приговор. Но без этих 125, 200, 250 грамм хлеба в день к февралю город бы попросту вымер. Для меня, старшего брата и мамы это было спасение. Бабушку и младшего брата они спасти не смогли…”
Виталий Куренной. Работа над ошибками. — “Апология”. Ежемесячный гуманитарный журнал. 2005, № 3, май.
“Голливудский боевик — это жанр, задающий социальный образец поведения рядового члена западного (или американского — как западного по преимуществу) общества. Это отнюдь не компенсаторная проекция обывателя, в акте просмотра боевика разряжающего свои агрессивные эмоции через сопереживание действиям героя. Боевик в буквальном смысле есть инструкция, норма социального действия, которая выражена с наибольшей ясностью в моделируемой фильмом экстремальной ситуации. В принципе, она и задает норму поведения для рядового члена общества, но только в определенных условиях. Перечень этих условий совершенно четко указывается в самом боевике”. Далее — более подробный анализ жанра, а также критический разбор российского фильма “Личный номер”.
Ян Левченко. Горький лимон, или Снова о “русском”.— “Критическая масса”, 2005, № 1.
“Как-то раз известный писатель и ученый Игорь П. Смирнов опорожнил бутылку тоника „ Bitter Lemon” и принялся задумчиво разглядывать этикетку. „Обратите внимание, — произнес он наконец, — в этом названии сконцентрировалась история русской литературы XX века”. Соблазнительная трактовка. „От Горького до Лимонова”…”
Здесь же: Александр Скидан, “Лимонов. Противительный союз”.
См. также: Вероника Зусева, “Вроде апологии. О поэзии Эдуарда Лимонова” — “Арион”, 2005, № 2 <http://www. arion.ru>.
См. также: Дмитрий Ромендик , “Довлатов и Лимонов” — “Топос”, 2005, 22 июня <http://www.topos.ru>.
Владимир Личутин. Душа неизъяснимая. — “Завтра”, 2005, № 23 <http://www.zavtra.ru>.
“Порою мы оказывались рядом, но никогда меж нами не вспыхивало приязни (так мне казалось), мы оставались чужими, „остроугольными” людьми из разных миров, и если с какой-то сухой, лаконичной мыслью Кожинов обращался ко мне, то и ответ мой был столь же лаконичен, порою даже холоден, словно мы однажды зальдились сердцем друг к другу и не могли оттаять. Но эта манера отношений меня не задевала и никогда не обижала. И сейчас, по истечении лет, если что-то заметно изменилось во мне к Кожинову, то лишь благодаря последним трудам его о путях России. Его любовность, безусловная преданность „низкому”, земляному народу позволили мне шире взглянуть на этого незаурядного человека, прежде освещавшего своим духом (как мне казалось тогда) только избранных. Но оказалось, что этого света достало для многих. <…> Удивительно, но Кожинов прожил жизнь, ничего не зная, кроме книг, так мне думается, и ни разу не запнулся больно об острые углы жизни; это стены, воздвигнутые из книг, охраняли его от житейских знобящих ветров, что уносили в небытие и более мужественных, талантливых людей. Мало чего умеющий делать практически, он тем не менее обладал удивительным даром проникновения в суть предмета, словно бы сам Бог руководил им, водил его рукою <…>”.
Юрий Лотман. Лучшее лекарство от страха. Фронтовые странички из “Не-мемуаров”. — “Вышгород”, Таллинн, 2005, № 1-2.
“Военный язык отличается прежде всего тем, что сдвигает семантику слов. Употреблять слова в их обычном значении противоречит фронтовому языковому щегольству. <…> Определяющее слово 41-го — лета 42-го года было „пикировать”. Этим словом можно было обозначать почти все. <…> Прямые же значения слов табуировались. Так, например, существовало устойчивое табу на слово „украсть”. Оно казалось отнесенным к другой — гражданской и мирной — и оскорбительной семантике”.
Курцио Малапарте. Шкура. История и рассказ. Вступление Марио Корти. Перевел с итальянского Г. Федоров. — “Иностранная литература”, 2005, № 5 < http://magazines.russ.ru/inostran>.
“Судьба удостоила неаполитанский люд чести быть освобожденным одним из первых среди народов Европы, и, чтобы отпраздновать такую заслуженную награду, мои бедные неаполитанцы, после трех лет голода, эпидемий и жестоких бомбардировок, из любви к родине охотно приняли на себя бремя завидной славы исполнить роль побежденного народа: плясать, петь, хлопать в ладоши и прыгать от радости среди развалин своих домов, размахивать иностранными, еще вчера вражескими, флагами и осыпать из окон цветами победителей. Но, несмотря на всеобщий и искренний энтузиазм, ни один неаполитанец во всем Неаполе не чувствовал себя побежденным. Я даже не могу себе представить, чтобы такое странное чувство могло зародиться в душе этого народа. Вне всяких сомнений, Италия, а посему и Неаполь вместе с ней проиграли войну. Но совершенно очевидно, что войну труднее проиграть, чем выиграть. Выиграть войну все горазды, но не каждый способен ее проиграть. И недостаточно проиграть войну, чтоб иметь право почувствовать себя побежденным народом. И в своей древней мудрости, вскормленной многовековым горьким опытом, в своей непритворной скромности мои бедные неаполитанцы вовсе не посягали на право быть народом побежденным. Это, конечно же, было большой бестактностью с их стороны. Но могли ли союзники претендовать на то, чтобы освобожденные ими народы были еще и обязаны чувствовать себя побежденными? Либо освобожденные, либо побежденные. И было бы несправедливо обвинять неаполитанцев, если они не чувствовали себя ни теми, ни другими”. Первая публикация — во Франции, 1949 год.
Владимир Малявин. Уроки “Матрицы”. Часть первая. — “Русский Журнал”, 2005, 14 июня <http://www.russ.ru/columns/poison>.
“Между тем творимая современной цивилизацией технологическая пустыня не может удостоверять ничего иного, кроме... нереальности показываемого. И чем настойчивее насаждается такое единообразие, тем более иллюзорным оно предстает. В „оцифрованном” мире это противоречие уже вырывается наружу. Нам представлен мир, творимый абсолютной скоростью светового сигнала в бинарном коде компьютерных устройств. Мчась со скоростью света, мы нигде не находимся и ничего не видим. Все созерцаемое нами будет иллюзией, соотносимой лишь с нашим внутренним состоянием. Это означает помимо прочего, что в виртуальном мире электроники сила дана в собственном рассеивании, в самопотере, в своем отсутствии. Здесь политика перестает быть публичным действием и становится манипуляцией и пропагандой. На смену железной поступи модерна приходит развязный постмодерн с его „симулякрами” — развязный потому, что решать уже нечего и некому. Власть либеральничает, но ее свободолюбие маскирует не просто нежелание, но и прямо невозможность реального делания. А поскольку избавиться от внешнего мира все-таки никак невозможно, последний вытесняется в область чего-то постороннего и неподвластного разумению, а потому низменного: животной чувственности или даже физиологических отправлений организма. Зря люди компьютерного века смеются над писателями сорокиными. Над собой они смеются”.