Новый мир. № 1, 2004

Этот случай был… также поворотным пунктом в моих отношениях с Ульрихом. Сделав то, на что у меня не хватило смелости, — нарушив дисциплину, — он этим поступком сознательно отдавал себя в мою власть. С этого момента наши отношения — подчиненного и начальника — превратились в дружбу. Многозначительный взгляд Ульриха, сменившийся славной его улыбкой, означал… что мы — революционеры, а не охотники за черепами».

Анти-Гегель. Человечность, способность увидеть вещи с точки зрения другого, готовность к невыполнению бесчеловечного приказа — все эти особенности нетрадиционны для того, кого привычно нынче считать революционером вообще, русским революционером в частности. Совершенно не важно, кто будет запряжен в повозку прогресса, важно, чтобы она доехала, — этот подход — привычнее. Вот с ним-то анархист Улановский и не согласен. Вплоть до неприятия знаковой для всех русских прогрессистов и западников фигуры — Петра Первого.

Странный западник, странный прогрессист, непривычный революционер. Сформулируем так: антигегелевский революционер. По его мнению, очень даже важно, какая кляча запряжена в повозку прогресса. Соблазн исторического результата любой ценой — этот соблазн его миновал.

Объясняет в письме дочке-школьнице:

«На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, И вдаль глядел…

Всего две с половиной коротеньких строчки — и перед тобой встает как живой могучий образ преобразователя России! Читаешь и невольно забываешь, что за время царствования Петра население сократилось ровно наполовину, что это он создал ту бюрократическую машину — чиновничий рай, — которая высасывала все соки из народа, что он превратил страну в сплошной военный лагерь (и только ли военный?). А главное — его успех окрылил сотни больших и малых Пьер ле Гранов, то прорубающих, то заколачивающих окно в Европу. Забываешь и многое другое: его страшную жестокость, массовые казни, безудержное пьянство и разврат, казнь стрельцов, когда он собственными руками пытал и рубил головы стрельцам. Такова сила таланта Пушкина, к тому же помноженная на силу привычных, высочайше одобренных представлений».

Он неплохо разъяснил неразрывную связь этики и эстетики. В воспоминаниях его дочки есть эпизод, свидетельствующий: урок пошел впрок. В концлагере Майя познакомилась с женщиной, которая была посажена по донесениям провокатора. Настоящего, доподлинного стукача. После отсидки Майя узнала, что этот провокатор, погубивший не одну ее подругу, а многих, стал известным композитором, пишет прекрасную музыку. Ни на секунду она не может предположить, что изломанная, испуганная, но не убитая, мучающаяся душа может создавать великие произведения искусства. Я-то вполне могу себе это представить…

Победа и поражение. Но меня в данном случае интересует не искусство, а рассуждения анархиста, служившего делу коммунистической революции. Он-то не может не видеть, чем дело закончилось, каким любопытным поворотом винта истории. Сидя в инвалидном доме в Караганде, «сактированный» из концлагеря, он-то не может не понимать, что, удайся революция, допустим, в США, — и загрохотали бы вагонзаки из Вашингтона на Аляску — золото добывать.

Жалоб — никаких. Сетований — никаких, но один-единственный раз внезапно в письме к жене прорывается многажды (как видно) обдуманное: «Что такое „победоносная революция“ и какая революция — неудачная? Что было бы, если бы заговор декабристов завершился бы 14 декабря удачно и к власти пришли бы вместо Николая I Ермолов, Сперанский и Мордвинов? Польское восстание подавил бы тогда не генерал Паскевич, а Ермолов. Пестель был бы, вероятно, казнен не Николаем, а Рылеевым и Трубецким. Неизвестно, упразднили ли бы крепостное право, но земли крестьяне не получили бы наверное, так как на этот счет у декабристов было почти полное согласие — не давать крестьянам земли. Декабрьское восстание, Парижская коммуна, революция 1905 года — всё неудачные революции, но так ли это? Интересно и поучительно сравнить их результаты с результатами победоносных революций».

Мысль — понятна. Речь идет о том, что революция должна проиграть, потерпеть поражение, чтобы победить по-настоящему. Что-то вроде евангельской притчи о зерне, которое только тогда и принесет урожай сторицей, если умрет.

Если учесть, что дочь анархиста, Майя Улановская, оказалась участницей диссидентского движения, разгромленного так, как не было разгромлено ни одно из общественных движений в России, то можно сказать, что и здесь урок отца не пропал даром.

Банкроты? Надежда Улановская пишет о том, как ее муж, Алеша Улановский, виду не показывал, но отдавал себе отчет в «напрасно прожитой жизни».

А ведь глядя из «сегодня» во «вчера» и имея в виду «завтра», понимаешь, что вовсе не напрасно. Ну да, он боролся за то, чтобы не было бедняков в его стране, — в результате во всей стране все стали бедняками; но во всем мире благодаря его борьбе бедняков стало меньше. Применим научный оборот: Улановский победил на микро- и на макроуровне. На микроуровне создал семью — единственный и самый естественный оплот консерватизма во всем мире. Воспитал дочь Майю, которая понимала его и была согласна с ним и которую он понимал и был согласен с ней…

Для этой книжки, написанной мамой и дочкой, вроде бы подошел эпиграф: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей», поскольку это ведь рассказ о том, как жажда социальной справедливости всегда остается неутоленной; всегда из революции вырастает империя еще более жуткая и несвободная, чем та, которую революция сокрушила. Но вот тут, в этом самом месте, очень печальная, очень тяжелая книга начинает приобретать странные, едва ли не оптимистические черты. Это ведь не просто «история одной семьи», это — история несокрушимости семьи, незыблемости семейных ценностей, история поразительной верности друг другу. Казалось бы, весь мир, вся история, вся «великая держава» со всей своей «властной вертикалью» и подонками в мундирах ополчились на эту семью, а она выстояла.

В этом смысле «Историю одной семьи» можно считать, скажем, противо-«Будденброками». Томас Манн описывал распад семьи при внешнем житейском карьерном успехе, а Улановские описывают незыблемую крепость семьи. Младший Будденброк, обладающий всеми материальными и духовными благами, может упрекнуть отца: «За что ты выпихнул меня в чужой, враждебный мне мир, меня, тонкокожего, тонко чувствующего, не приспособленного для этого мира?» Майя Улановская, в девятнадцать лет попавшая в концлагерь за участие в подпольном антисталинском марксистском кружке, ни словом, ни помыслом не упрекает своего отца, знакомого с Кобой еще с Туруханской ссылки, в создании вот этого пореволюционного мира, в котором расстреливают и дают огромные срока за создание студенческих подпольных кружков.

Будденброк-старший воспитал детей, для которых чужды и едва ли не отвратительны были его ценности; Улановский-старший воспитал дочь, которая так же, как и он, ненавидит насилие, несправедливость, несвободу. Он сидел в царской тюрьме, она — в советской. (Впрочем, в советской он тоже сидел.) Он был анархистом, она диссиденткой — они были союзниками! Так это же счастье! Ты говоришь со своими детьми на одном языке. Им не приходится объяснять очевидные для тебя вещи. Это — победа на микроуровне, но есть и макроуровень. Что бы ни говорили поклонники капитализма, конкуренции и прочего, прочего, но мир кардинально переменился в немалой степени благодаря таким, как Улановские. Что бы ни говорили консерваторы, но я до сих пор не знаю убедительного возражения на главный тезис всех революций: «Каждый человек на земле имеет право есть».

Никита ЕЛИСЕЕВ.

Приближение к средневековому человеку Словарь средневековой культуры. Под редакцией А. Я. Гуревича. М., «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003, 632 стр. («Summa culturologiae»)

С самого начала надо оговорить, как нужно понимать название «Словарь средневековой культуры»: перед нами не справочное издание. Этот словарь — не языковой, не толковый и не энциклопедический. Цель его — не в том, чтобы давать краткие фактические сведения о возможно большем количестве реалий и деятелей средневековой культуры. Если вам где-то встретилось незнакомое слово, относящееся к Средневековью, или вы хотите уточнить дату постройки какого-нибудь собора, то вам лучше обратиться к другим словарям, энциклопедиям или монографиям. Составители «Словаря средневековой культуры», как гласит предисловие, «предпочли дать ограниченное число словарных статей (чуть больше ста), но таких, которые посвящены детальному и углубленному рассмотрению предмета». Причем рассмотрению под вполне определенным — историко-антропологическим — углом зрения. Такой взгляд на культуру изначально сложился в практике социальной антропологии, занимавшейся неевропейскими народами, и был постепенно заимствован историками, причем главным образом специалистами по истории европейского Средневековья и раннего Нового времени — сначала французскими, а потом и работающими в других странах. В центре историко-антропологического исследования, подчеркивает А. Я. Гуревич, «находится человек, представитель социальной группы, член коллектива, с которым его объединяет общность мировоззренческих установок, система мировосприятия и социального поведения». Такое внимание к человеку не означает, что исследователь игнорирует экономические процессы, государственные учреждения, ход войн, общественную мысль и прочие сюжеты традиционной историографии. Просто эти сюжеты изучаются иначе. Историки, принадлежащие к историко-антропологическому направлению, «убеждены в том, что ни материальное производство и обмен, ни юридические и государственные институты, ни художественные достижения не могут рассматриваться обособленно, вне той социально-психологической среды, ментальной атмосферы, которая характерна для изучаемой эпохи».

Такой подход накладывает отпечаток и на форму, и на содержание словарных статей, что неизбежно имеет последствия для читателя «Словаря…» — хочется сказать именно «читателя», а не «пользователя»: это не та книжка, которую вытащил с полки, раскрыл на нужной букве, посмотрел, захлопнул и поставил обратно, — раскрыв ее, вам не только придется, но скорее всего и захочется читать, читать дальше, читать еще. Статьи занимают от двух до десяти страниц убористого текста в два столбца. Потому что как можно втиснуть «ментальную атмосферу» в тесные рамки обычной энциклопедической статьи? Как обрисовать в двух словах социально-психологическую среду эпохи?