Новый мир. № 10, 2002

Дюк, однако, ел очень мало, пил только шампанское, и весь разговор держался на переводческих талантах Виктора Г. Через полтора часа все гости крепко выпили и частично разбрелись по квартире. Я вышел в соседнюю комнату, рояль «Бехштейн» застыл там черной льдиной у стены. За мной, видимо случайно, в ту же комнату зашел Дюк. Он немедленно, не ожидая просьб, подошел к роялю, подкрутил табурет и поднял крышку.

— Что бы вы хотели услышать? — спросил он.

Слава богу, эту английскую фразу я понял.

— «Караван»! — непроизвольно вырвалось у меня.

— О, конечно, «Караван», это моя эмблема.

И он заиграл. Описать его игру невозможно, и потому я здесь бессилен. Могу только сказать, что я слышал «Караван» в подлиннике.

В это время за спиной пианиста уже собрались все присутствующие. Он сыграл еще на свой выбор две вещи и затем сразу же собрался уходить. На прощание хозяева подарили ему что-то очень украинское, кажется, шелковую косоворотку с вышивкой на груди.

Мы с Виктором ушли вместе с Эллингтоном. Стояла теплая, но уже осенняя ночь, с душистым ветром, яркими зарницами. Вдруг Дюк что-то спросил у Виктора. Тот засмеялся, начал объяснять. Они говорили довольно бегло, и я ничего не понял. Наконец Виктор сказал:

— Дюк огорчен тем, что пришел в гости без цветов — забыл. Он хочет зайти сейчас в ночной цветочный магазин и послать с нарочным розы хозяйке дома.

— «Ты не в Чикаго, моя дорогая», — процитировал я своего любимого «Мистера Твистера», словно нарочно написанного к данному случаю.

Но тут же я неожиданно сообразил, что мы проходим мимо Центрального киевского рынка, круглое здание которого было буквально в двух шагах. При рынке конечно же есть общежитие, что-то вроде Дома колхозника, там сейчас спят тетки, приехавшие на рынок торговать цветами. Можно попытаться купить цветы у них. Это вопрос только денег. Все эти свои соображения я изложил Виктору. Он, видимо решив позабавить Эллингтона, пересказал ему наш разговор.

И вдруг Эллингтон сказал что-то телохранителю. Тот вытащил из-за пазухи толстую пачку десяток и протянул мне. Отступать было невозможно. Все оказалось вполне достижимым. Правда, я долго стучался в двери Дома колхозника, но, когда двери открылись, я сунул заспанной дежурной десятку и спросил, где спят цветочницы.

Дежурная проводила меня в большую комнату, коек на тридцать. У каждой койки стояли ведра с цветами. Я выбрал крупные чайные розы и стал будить хозяйку. Испуганная, она села на своей койке, ничего не понимая.

— Сколько вы хотите за все цветы вместе с ведром? — спросил я.

Она что-то очень тихо прошептала по-украински. Я протянул ей сто рублей.

— Хватит, хватит, — с каким-то испугом проговорила она.

Торжествуя, я вынес ведро с розами на улицу. Эллингтон тут же послал одного из своих телохранителей отнести нашим хозяевам этот роскошный знак благодарности.

Уже в гостинице, когда мы расходились по своим номерам, он обернулся и сказал что-то мне, как бы на прощанье.

— Что он говорит? — заволновался я.

Виктор перевел:

— Он сказал: «Добро пожаловать в Америку! Такой человек, как вы, в нашей стране не пропадет».

С той поры прошло более четверти века. Я много раз был в Америке, но, увы, не воспользовался советом Эллингтона. Может быть, он был прав, кто знает? Хорошо сохранить под старость хотя бы одну иллюзию.

«Поклонимся в черные ноги артистам…»

Я с самого детства очень жалел негров и поэтому любил их. Сначала я, конечно, прочитал «Хижину дяди Тома», потом — «Гекльберри Финна», и это окончательно сделало меня негрофилом.

Когда я был студентом, в Ленинград приехала негритянская музыкальная труппа «Эвримен-опера». Труппа исполняла оперу Гершвина «Порги и Бесс». Билет у меня был на галерку, очень дешевый, поэтому я устроился на свободном месте во втором ряду партера. И с этого места я увидел, какие негры замечательные артисты, как они музыкальны, как ритмично и красиво двигаются. А потом приехала знаменитая баскетбольная команда «Гарлемс Глоб Троттер», и тут все увидели, какие негры замечательные спортсмены. Ко всему еще выяснилось, что большинство американских джазистов — чернокожие.

Вот примерно с этими розово-младенческими представлениями я и прилетел осенью 1988 года в Нью-Йорк. Но увидел я не только Нью-Йорк, а побывал во многих американских городах — малых и больших. В иных у меня жили друзья, ставшие эмигрантами, в иных я просто выступал со стихами и лекциями — но везде я видел в основном эмигрантов. И неожиданно для себя я услышал о неграх нечто совсем иное, совершенно не совпадающее с моими прекраснодушными взглядами. Что они, то есть негры, не хотят работать, что готовы от колыбели до гроба что-то изображать, валять дурака, чтобы вытягивать у государства пособие, что многие из них просто реальные и потенциальные преступники, наркоманы и сутенеры, что в негритянские кварталы белому человеку заходить опасно, но особенно ужасны негритянские подростки, ну и так далее.

Я все это выслушивал вежливо, но с некоторым сомнением; эмигрантская точка зрения была настолько единодушна, что под ней должна была лежать какая-то реальность: все-таки не могла она возникнуть совсем на пустом месте. И я решил как-нибудь проверить это сам, тем более что мой приятель, Сергей Довлатов, тоже посмеивался над общим эмигрантским антинегризмом.

И вот однажды я попросил его повести меня в настоящее негритянское джазовое кафе.

— Ладно, — сказал Довлатов, — я знаю такое настоящее, только находится оно почти в самом Гарлеме. Так что ты приготовься к разным малоприятным штучкам.

Я сказал, что готов, но понял, что если даже Довлатов меня предупреждает, то это действительно небезопасно. Другие же мои приятели, узнав, что мы с Довлатовым собрались в Гарлем, просто махали руками, крутили пальцами у виска и называли нас дурачьем, которое ищет неприятностей на свою голову.

И все-таки мы отправились.

Прежде всего это оказалось не совсем кафе, а бывшая заправочная автостанция. Называлось это место соответственно «Газ-стэйшн». Посреди железных балок и всякого модернизма из проволоки стояли столики, на металлической эстраде расположились музыканты. Играли они традиционный джаз, и очень неплохо, насколько я смог понять.

Мы сели за пустой столик, к нам никто не подошел. Тогда Довлатову надоело ждать, он направился к бару и притащил оттуда несколько банок пива «Будвайзер».

Все было нормально. Я только заметил, что негры из-за других столиков как-то часто и, я бы сказал, удивленно поглядывают на нас. Других белых здесь не было. Довлатов достал из джинсов маленькую металлическую фляжечку с коньяком. Музыканты ушли отдохнуть.

В этот момент «Газ-стэйшн» наполнился какими-то выкриками и хлопками, и от стола к столу начал переходить крайне экзотический негр, одетый в красные клеенчатые штаны, в такой же клеенчатой шляпе, а на голой груди у него висели и гремели железные цепи. В общем, он был похож на нашего отечественного юродивого времен Бориса Годунова, как мы его знаем по оперным представлениям.