Новый мир. № 10, 2002

И ничего мне не пришло в голову, кроме того, что сама Венеция — лучшая усыпальница в мире, что здесь покой может быть еще глубже, чем смерть. Тем более, что перед нами оказалась плита с латинской надписью: «Letum non omnia finit» — со смертью не все кончается.

Потом настал день, и я приехал сюда еще один раз. Хоронить Иосифа Бродского. Все так же темнели зеленые стрелы кипарисов, таинственно холодел мрамор надгробных плит, дорожки были посыпаны тем же розовым гравием. Гроб ушел в могилу, и мы, пришедшие проводить Бродского, разбрелись по кладбищу Сан-Микеле. И вдруг мне показалось, что вся моя жизнь — это дорога вдоль могил. Они остаются на месте, а мы проходим.

Обратно в Венецию я возвращался на вапоретто. Сан-Микеле — город мертвых — уменьшался за кормой, вечерело. Стены, окружающие венецианское кладбище, окрасились в багрец закатными лучами. Мертвые остались на острове, и Бродский — тоже. Все эти плиты, ангелы, надгробия, кресты, эпитафии — они остались ждать нас.

Или, может быть, действительно: со смертью не все кончается.

Юрий Казарин Без нажима

Казарин Юрий Викторович родился в 1955 году, окончил Уральский университет. Стихи печатались в отечественных и зарубежных журналах, выходили отдельными сборниками. Живет в Екатеринбурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

* * *

Смерть — отсутствие погоды и застолье без стола, то ли тризна, то ли роды упоительной свободы множественного числа. Тело глину навещает, отдаваясь никому. Так природа возвращает долг свой духу твоему.

* * *

Зрачок ли, гаечка, колечко с насечкой стужи на окне… Все тяжелее ходит речка и плющит золото на дне. Теперь бы яблок и морошки да повернуться на бочок… У белки твердые ладошки и прямо в сердце — кулачок. Есть у нее под мышкой грелка и шишка с выдохом в горсти. И неба утлая тарелка с пробоем Млечного Пути.

* * *

Без нажима розой роза лепит зимнее стекло. С точки зрения мороза, очень все-таки тепло. Роза луковицы, хлеба, соль в оконные кресты — отпечатки прямо с неба шестипалой пустоты. Стужа — это просветленье: всюду взор находит печь, дабы тронула поленья Господа прямая речь.

* * *

Сегодня снегу плохо, и потому встает меж выдохом и вдохом оконный переплет и теплый лед касанья пастушьих одеял — согласного мерцанья колючий матерьял. И пустота свободы, и холода узда. Хорошей непогоды хлопчатая вода. И с двух сторон старанье остаться на века до полного сгоранья в пределах языка.

* * *

1

Унесло с балкона майку ветром. Я один остался. Тополиный пух в фуфайку по обочинам скатался. И хожу я полуголый по седьмому этажу — невозвратные глаголы на озноб перевожу.

2

За тополь в драной телогрейке, за клочья ваты по двору глотну воды на три копейки, достану спички и умру. А сигарету, сигарету — во всю длину, во всю длину — я на пути к другому свету уже бесшумно разомну.

* * *

Переминается с лапки на лапку, смотрит на все из-под лысых бровей, мнет эту землю, как черную шапку, немолодой воробей. Не начинается позднее лето — так и пройдет по задворкам оно. Прыгнешь в канаву, а там сигарета — целое — в красной помаде — бревно. Чуешь затылком уста стеклодува: с неба какого сюда принесло этот подарок для глаза и клюва — так, что немеет крыло. Левое не поднимается что-то — вот и впивается в камушек пясть, чуешь, какая родная работа — ниже земли не упасть.

* * *

Капля цапает стекло, дабы чудное виденье непогоды и движенья неба — из стихотворенья — с каплей в землю не ушло. Шарик плоский, как заклятье, решка ока — до изъятья света — вымерзнет в бельмо… Так цепляется за платье не желание объятья, а бессмертие само…

* * *

Оглушительны мысли предметов, если ночью стоишь у окна, и, мерцающей тверди отведав, набивается в рот тишина — в хоровое движение сада, где чудесная сила распада у наземных небес на краю переводит в полет листопада потаенную думу свою.

* * *

Тебя словил язык — неслыханное слово, оправленное в крик пространства нежилого, где время восстает из духа и озноба, стеснивших небосвод в державинское нёбо. Теплеет пустота, рядясь в стихотворенье. И звука мимо рта не пронесет прозренье.

* * *

До утра полторы папироски, табачинка мешает во рту: чую речи чужой ополоски и на стыке фонем пустоту. Город в озере ходит валетом, укороченный рябью заик. Улови мое слово предметом, или тенью его, или светом, или смертью тяни за язык. Облачи говоренье в окрестность натяжением жил в высоту, раздувая, как шар, неизвестность первородного смысла во рту.

Максим Кронгауз Язык мой — враг мой?

Кронгауз Максим Анисимович — доктор филологических наук, директор Института лингвистики РГГУ. Автор научных монографий и многочисленных публикаций в периодических и интернет-изданиях. См. его выступления в «Новом мире» по проблемам реформы правописания (2001, № 8) и образования (2002, № 4).

…ошибки одного поколения становятся признанным

стилем и грамматикой для следующих.

И. Б. Зингер.

Люди и децлы. Наше счастье, что мы ничего не замечаем. Сами меняемся — и сами же этого не замечаем. Во многих фантастических романах настойчиво внедряется идея, что человеческая раса мутирует, люди перерождаются, становятся чем-то принципиально иным. А старым, настоящим людям от этого как-то не по себе, неуютно. Похоже, что нет дыма без огня, и в настоящей жизни все уже давно переродились и особым образом смутировали. Причем несколько раз. Но, к счастью, почти не заметили. И потому почти не расстроились.

Человечество изменяется постоянно, но иногда достаточно резкими скачками, как правило, под влиянием социальных катастроф (революций или войн) и технологических открытий. Ну действительно, разве телевизор не изменил человечество? А компьютер? Мы сами, дети телевизора, легко переварили предыдущее человечество, но вот появились они и потихоньку переваривают нас. Я имею в виду наших детей, прости им, Господи.

Прочтя такое оптимистичное начало, естественно спросить, не сошел ли я с ума и есть ли у меня доказательства. Доказательств, конечно же, нет, зато есть родной язык, который одновременно является и зеркалом, и очками, и чем только не является. Из одних метафор, связанных с языком, можно составить толстый словарь.