Новый мир. № 10, 2003

Поразительно единодушие, с каким авторы сборника считают, что до 1991 года Украина была «колонией» России. Это примерно то же самое, как если бы шотландцы посчитали свою страну английской колонией. У шотландцев есть, как известно, свой норов, свое наречие, существенно отличающееся от английского литературного языка, есть, наконец, давние счеты с Англией, из-за которых многие шотландцы и посейчас косо смотрят в сторону южных соседей. Но что-то я не припомню, чтобы Шотландию принято было называть английской колонией. Напротив, рядом с англичанами шотландцы всегда ощущали себя — и воспринимались остальным миром — как соимперская нация. А Р. Саути, Р. Л. Стивенсон и другие шотландцы в стихах и прозе так же приветствовали «Юнион Джек» на мировых путях, как это делали их английские собратья.

До некоторой степени подобным же образом и украинцы были в составе Российской империи (как и позднее СССР) соимперской нацией. Это настолько очевидно, что вполне может быть принято без доказательств. Дело доходило до того, что в окружении Александра II одно время всерьез подумывали о переносе столицы империи в златоверхий Киев, поближе к Константинополю (идею подбросил фельдмаршал А. Барятинский, который был сторонником «натиска на юг»).

Говорят, что Украина чувствовала себя ущемленной в части языка. Но украинцы, которые сами себя знали за русских, вольны были говорить по-украински с кем угодно, кто только их понимал (так по крайней мере было до 60-х годов XIX века). А что при петербургском дворе и в свете принято было пользоваться русским литературным языком, так это естественно. В лондонском свете тоже не принято было пользоваться шотландским наречием, как и в Париже — говорить по-провансальски; никому, однако, не приходило в голову считать на этом основании Шотландию и Прованс колониями соответственно Англии и Франции.

Повторю, что некоторая инаковость Украины в составе России не подлежит сомнению. Факты, однако, говорят о том, что в иные времена империя не только не мешала проявлениям инаковости, но сама способствовала им.

Все великие империи, видимо, стремятся к тому, чтобы объять необъятное. Об этом размышляли римские писатели IV–V веков, приходя к запоздалому выводу, что в свое время Риму было бы лучше воздержаться от захвата некоторых территорий, ставших для него только обузой, а в конечном счете способствующих начавшемуся распаду империи.

Нечто подобное произошло и с Россией. В 1795 году третьим разделом Польши Екатерина II фактически восстановила западную границу Киевской Руси (вне ее осталась только сильно полонизированная и сверх того еще и онемеченная Галиция). Но внутренне присущий империи импульс расширения толкал ее дальше, и спустя двадцать лет к России была присоединена сама Польша (примерно в границах наполеоновского Великого герцогства Варшавского). Великодушный Александр I, объединив две страны под одной державой, дал Польше относительно либеральную конституцию; более того, рассматривал ее как прообраз будущей российской конституции. Это, впрочем, хорошо известные факты; менее известно другое: ясновельможные получили возможность «тихой», но от этого не менее значимой религиозно-культурной реконкисты на территории, ранее присоединенной к России по трем екатерининским разделам. И так продолжалось фактически до польского восстания 1863 года. Применительно к этим годам выражение «лях создал хохла, чтобы насолить москалю», не вполне лишено смысла.

Восстание, которое Александр II назвал «бесплодным» (оно, впрочем, не для всех было таковым: один из моих прадедов, разгромив повстанцев, привез домой в виде «трофея» жену-польку, народившую ему потомство), между прочим, ставило целью не только восстановление независимости Польши в границах Царства Польского, но и присоединение к ней ранее отторгнутых украинских и белорусских земель. Лишь тогда в Петербурге осознали, что «домашний старый спор» ведется не только на поле брани, и лишь тогда воспоследовали ограничения на употребление польского и украинского языков [23] .

23

Очернители империи постоянно напоминают об этих ограничениях, остававшихся в силе, в общем, около сорока лет, и «забывают» о предшествующем, гораздо более длительном, периоде терпимого или даже поощрительного отношения к польскому и украинскому языкам.

Другим опрометчивым шагом на западном направлении было, по-видимому, присоединение Галиции в 1939 году — глубоко окатоличенного края, со времен Киевской Руси никогда не принадлежавшего России. Когда рассыпался СССР, Галиция (это четыре или пять областей) со всей доступной ей энергией потянула Украину «прочь от Москвы».

В результате Украина оказалась глубоко расколотой по географическому признаку; настолько, что, по мнению некоторых авторов, говорить о единой нации можно только с большой долей условности. «Лишь треть населения Украины, — утверждает, например, Рябчук, — имеет четкое национальное самосознание… Две трети — это не россияне и не украинцы, это „местные“… Потенциально они могут стать и россиянами, и украинцами, и даже гражданами Киевской Руси, а могут и сотворить — сколотить какую-то свою, херсонскую или криворожскую, нацию (наподобие „крымской“, которая, похоже, творится на наших глазах)». Особенно далеки друг от друга, чтобы не сказать враждебны друг другу, восточные украинцы и «западенцi», «бандерiвцi», которые, с точки зрения первых, «випендрюються», пытаясь говорить на своем «правильном» (то есть еще в XIX веке нарочито полонизированном) языке за всю Украину.

Можно сказать, что в этом конкретном отношении Украина как раз движется в сторону Европы, где мало-помалу размывается общенациональное (немецкое, итальянское и т. д.) чувство и, наоборот, усиливается чувство своей областной принадлежности.

В целом тяга украинской интеллигенции (или по крайней мере той ее части, чьи взгляды отразила «Апология Украины») в сторону Европы, конечно, сохраняется, только за последнее десятилетие она стала более выборочной. Многих нынешняя Европа отталкивает: если коротко — изменою своей собственной сущности. Если подробнее — равнением на американские модели, самодовольством толпы, проистекающим отсюда падением нравов; «брюссельской бюрократией», наконец. Такое отношение к Европе, точнее, к западной ее половине ныне разделяется частью интеллигенции в других странах Восточной (бывшей подсоветской) Европы, включая и саму Россию.

В то же время некоторое охлаждение в отношении Европы отнюдь не сопровождается (речь идет по-прежнему об авторах «Апологии Украины») потеплением чувств к восточному соседу. Напротив, вызывает настороженность процесс «белорусизации», как его называют, Украины — экономической экспансии России, проводимой теперь уже на капиталистической основе: более мощные российские олигархи скупают на Украине собственность и привязывают к себе тамошних олигархов, которым «западенская» символика незалежности не мешает ставить «себекарманные» интересы выше всего остального.

Не прибавляет симпатий к России возрождаемая у нас советскость. В этом отношении с авторами «Апологии», кажется, солидарна украинская интеллигенция в своем большинстве.

Другой аспект. Как это ни парадоксально, волны американизации идут не только с запада, но и с востока: русскоязычная Украина воспринимает их через русский шоу-бизнес, более вульгарный и более циничный, чем западный. В этом еще одна причина, почему украинская интеллигенция поворачивается к нам спиной.

Главная беда Украины, с точки зрения авторов сборника, — отсутствие национальной идеи, еще более заметное, чем в России. На мой взгляд, вопрос лежит несколько глубже. Национальная идея — это все-таки уже сознательный конструкт. Речь должна идти о выявлении фундаментальных интуиций, о новом их озвучивании, которое позволило бы продолжить движение в сторону гражданского общества западного классического типа и в то же время позволило бы восстановить историю теснейших связей с Россией (в основе коих — не только и даже не столько исхождение от одного этнического корня, сколько православие).

Жан-Франсуа Лиотар писал, что Большой нарратив европейской истории не только допускает, но и предполагает существование, равно для больших и малых народов, неких petits r'ecits, «рассказиков», «побасенок», плотно заполняющих собою европейский хронотоп. Petits r'ecits, утверждает Лиотар, таковы, что их нельзя использовать; напротив, это они используют нас, чтобы выразить себя. Надо лишь суметь сообразовать их с наступившей новью (к России это относится так же, как к Украине). В противном случае получится как у Гоголя, где сорочинский заседатель, чтоб ему не довелось больше обтирать губ после панской сливянки, так неудачно выбрал место для ярмарки, что, кажется, никакое дело там не выгорит и о любом парубке, что там толчется, можно сказать, «ще спереду i так, i так; а ззаду, ей-же-ей, на черта!» («что спереди он еще так-сяк, а сзади, ей-же-ей, похож на черта!»).

Юрий КАГРАМАНОВ.

Апология «минимальной» Украины [24]

Центральноевропейские предпочтения украинских интеллектуалов свидетельствуют об их пассивных жизненных стратегиях

В России об Украине знают довольно мало, и познания эти весьма стереотипны, поэтому представлениями об этой стране, образом Украины, его смысловой наполненностью в сознании российской интеллектуальной публики манипулировать не так уж и сложно.

24

Еще один взгляд на рецензируемый сборник. (Примеч. ред.)