Ольга Сульчинская Ветхий дождь

* * *

Огонь тороплив, словно пальцы любовников в застежках отныне излишнего платья, ложатся бескровные ветви шиповника к горящим березовым братьям в объятья. В стаканах вино веселится согретое. Согрейся и ты, моя сладкая Гретхен, покуда за окнами лето раздетое прикрыться пытается дождиком ветхим…

* * *

Как мне плотнее прижаться к тебе, как подобраться поближе к влажноизнаночной нижней губе, к ямке ключичной, к холодной судьбе в Риме, Берлине, Париже. Может быть, где-то в Варшаве земной или в небесной Варшаве ты повстречаешься снова со мной, чьей-то любовницей, чьей-то женой, с девочкой чьей-то на шаре. Если какой-нибудь город опять нам подвернется и случай где-то полжизни еще призанять, крепче прижаться, надежней обнять, ты подскажи мне, не мучай.

Песня

тебя я наверно совсем не любила тебя я наверно совсем не хотела иначе зачем я так скоро забыла поющие руки прохладное тело наверно тебя я любила не больше чем рощи нежаркое солнце рассвета чем эхо звенящий вдали колокольчик чем август свое уходящее лето

* * *

Твоей, любовь, старинной жажды Не утолить одним глотком. Она уходит, чтоб однажды Вернуться в облике другом, Бегучий трепет узнаванья В голодном теле запалить, Всю кровь отдать в переливанье И — никого не утолить.

Подражание Ходасевичу

Текут закатные огни, Теряет небо позолоту. Будь осторожен, не спугни Звезду — и первую дремоту Мою — но наклонись ко мне И прикоснись во сне губами, Пока в вечерней вышине Все звезды не зажглись над нами.

Московские Лимерики

1

Жил-был странный старик из Чертаново. По утрам он вставал очень раново, Умывался и брился И обратно ложился. И скажите мне, что же здесь странново?

2

Я, с тех пор как живу на Планерной, Стала скверной, коварной и вздорной. Позови меня снова, Дорогой мой, в Перово — Буду любящей, тихой, покорной.

Научитесь жить с этим!

Как и к боли в суставах, не легко и не сразу. Но даже к собственной глупости со временем привыкаешь, И к тому, что ум застревает, зайдя за разум, И к тому, что кашляешь, и к тому, что икаешь. Научитесь жить с этим — с энурезом и диабетом, С диатезом, рожей и псориазом, С долгой зимой, холодным летом, Со своей женой, с пьющим соседом, танцевать с протезом И дышать углекислым газом.

Песня о Карлосе Кастанеде

Ты видишь ее за моим плечом? Она за моим плечом. Она не с косой, она не с мечом, Не входит в палату печальным врачом, Не шарит в замке вороватым ключом, Она не стоит за углом с топором И вниз не летит кирпичом. Можно делать вид, что она ни при чем. Но она всегда за твоим плечом, Она за твоим плечом.

М. Д. 29.10.99

Проживаешь жизнь — и она тебе не нужна. Остаются даты, события, имена, Номера телефонов, почтовые адреса, Фотокарточки, тапочки, времени полчаса… Проживаешь жизнь — и она уже не твоя. Остаются любимые, родственники, друзья, Сослуживцы, соседи, сограждане, вся страна, Вся Европа, Америка, Африка… не нужна. Проживаешь жизнь, и больше тебя в ней нет. Ты проходишь насквозь, как сквозь пыльные окна свет. И уходишь в себя, и там, глубоко внутри, Открывается смерть и говорит: «Смотри!»…

* * *

А возле морга день осенний Так солнцем радостно лучится, Как будто это воскресенье И не могло беды случиться, Как будто есть еще надежда, Лазейка, выдумка, уловка… Но на покойнике одежда Надета странно и неловко. И все завалено цветами… К рукам уже не подобраться. Зато ботинки со шнурками… И говорят: «Пора прощаться!» Гроб закрывают осторожно, Несут его в автобус ставить… И оторваться невозможно, И ничего нельзя исправить.

Пирогово

Дождемся дождя и поедем с тобой в Пирогово. Людей там не будет. Из дуба мы выдолбим сами Огромную лодку. Когда она будет готова, Столкнем ее в воду и ветер возьмем парусами, Как верхнюю ноту. И тронется наша пирога, А мы неземными с тобой запоем голосами — И дождь перед нами расстелется, словно дорога, Ведущая вверх, где вода пополам с небесами.

* * *

Черно-белая ночь стрекочет свое кино, белый мелется снег, превращается в хлеб зерно, мертвые нас прощают, они вины за нами не числят, даже не видят сны, потому что как кровь легко превратить в вино, так и наоборот, это, в общем-то, все равно, и что бы там ни было, все оно просится в рот, над равнинами снег, в городе новый год, принесенные в жертву прощают своих убийц, и мы плачем, обнявшись, над супом из голубиц; хвоя, хвоя, стелись, мелется белый мел, кинопленка пестрит помехами, кто успел, тот свое получил, а кто нет, так тех белый мех укроет, в поле один на всех…

Ольга Владимировна Сульчинская родилась в Москве в 1966 году. Окончила филфак МГУ в 1990 году. Публиковалась в «Арионе», «Знамени», «Новом мире».

Валерий Попов Ужас победы Повесть

Крещенье

Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку.

Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара.

Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание — международный молодежный лагерь «Спутник», куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит.

Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу — но зачем?

Потом в душной тьме что-то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда.

Я выкатился в круг, как колючий шар перекати-поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался — тут все были такие!

Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот — все остановились. Спустилась тьма, тишина.

— В горы! В горы пошли! — вдруг понеслось по площадке.

И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того — негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь — где же еще?

Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо!

Остатки дороги, какие-то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак — мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его.