Ольга Иванова Вольный посох

Ольга Иванова (Яблонская Ольга Евгеньевна) родилась в Москве в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. В настоящее время работает риэлтором.

* * *

Как никогда, в этом году — стужа, мой свет, будто в аду… Сдаться велит. Слечь. Околеть. Жрет изнутри ветхую клеть… Но и она — не холодна. Ибо душа облечена этой зимой, вымысел мой, шалью с плеча Жизни самой. Чья правота — гробить ли, греть — присно была, будет и впредь. Идеже найти смысл неземной с Вами — не мне. Вам — не со мной.

* * *

* * *

…А счастье было так возможно, так близко!.. — скажешь — и солжешь. И в стопку сложишь осторожно, и ниткой свяжешь аккуратно, — и в топку кинешь, и сожжешь плоды амурныя химеры, тома рифмованной муры — тому реальные примеры, что не сподобишься обратно, что выбываешь из игры. И выйдешь биз дому, и дыма, и обожаемых тенет туда, где тема несводима ни к ним, ни к имени (вестимо, не упомянутому, нет), туда, где все цветно и разно и не сливаются слова в одно созвучие «завишу»; пусть в алом пламени соблазна еще пылает голова, но все — от звездности над нею до вешней свежести шальной — тебе покажется важнее, и основательней, и выше необоюдности больной. И побредешь, едва живая, в уже рождающийся день, и до угла, и до трамвая, уже всерьез исцелевая, проводишь тающую тень…

М. И. Цветаевой

Не земное наследье влекло — вольный посох, пустая сума… Притекали — брала под крыло. Обогрев, отпускала сама. Не блуждала по следу с тоски, не выглядывала беглеца. И в нужде не тянула руки — сплошь батрачила в поте лица. На виду — ни единого шва. Не по-нашему ношу несла. Где терпела — всходили слова. Свирепела — музбыка росла. Ни единого шва — на виду. Обрекли — попеклась о петле. Ей ли дня дожидаться в аду! — весь свой ад отжила на земле.

* * *

…Это проходит: объятия настежь, липы, июль… и уже человек — не человек, а живое ненастье: вьюжит из уст, моросит из-под век… Слипшийся ворс, индевеющий ворот, стужа, сквозящая из рукава… Сам себе изверг и сам себе ворог: поступь тверда, да тропа рокова. Ликом — Архангел, а грезит о Звере (свита немыслима, вид небывал). Мглой грозовою врывается в двери. Смотрит наотмашь, язвит наповал. О, для того ли из ада взывали Ула, Евлалия, Аннабель Ли в дебрях у Обера, о, для того ли лица пылали и липы цвели, чтобы колечко с умершего пальца жгло и велело — не жить, а жалеть, чтобы гнала отовсюду скитальца несовпаденья нелепая плеть, чтоб ему, загодя вооружаясь чуткою тростью, неведомо где, словно слепому, бродить, отражаясь тенью согбенною в гиблой воде, чтобы потом одичавшею кожей слиться с вот этою волглою мглой мокрой материи в темной прихожей, с мертвой возлюбленной, с болью былой, чтобы, как с вещею, с голою веткой, немо мятущейся там, за окном, вечно беседовал юноша ветхий в платье неглаженом, в тапке одном!..

* * *

Пойми — не беглая холопка и не безродная раба! И — вон она — прямая тропка туда, на вольные хлеба! И не с того колени сл'aбы, а руки падают плетьми, что не нашлось для вздорной бабы дружка меж добрыми людьми… Пойми — ушла б! (один из тыщи ж! и хуже нет — чужое брать!) — не мешкая! следа не сыщешь! (так зверь уходит умирать) — ушла б! — бесследно и беззлобно (сам Бог с пути б уже не сбил!) — когда бы ты не так подробно, не так взыскательно и жадно, беспомощно и беспощадно, не так отчаянно ЛЮБИЛ!

* * *

Повеет высью… Ввяжешься, взовьешься, спеша на зов заоблачной блесны… И — что уж тут… — осваивайся, ежься на сквознячке нездешней новизны. Сиди себе и впитывай, как вата, забвения живительную взвесь, и сколь оно ничтожно, и чревато, и суетно — оставшееся здесь. И, свесив ноги с божьей антресоли, рассматривай земную хохлому, взрывоопасной доремифасоли уже не адресуя никому. А взблазнится последняя нелепость — иллюзию опоры обойти, и оперенье выпростать, и выпасть — не медли, дефективная, — лети!

* * *

В ослепительно-пустых небесах, в этой царственной Пустыне Пустынь, я сойду с его ладони, как тень, и ступлю на раскаленный песок… И, робея, побреду, как дитя, изумленное лицо опустив, с Казнью Казней в окаянной груди, с Песнью Песней в утомленных устах… И — ни слова (даже смертно скорбя, золотистые целуя следы), — кто возвел меня сюда для себя и оставил, не оставив воды… Чтобы залежи — тяжеле — нельзя — одолела на Господних весах одиночества страстная стезя в ослепительно-пустых небесах…

* * *

Холодно, милый, холодно! Зимнее всюду, снежное. Гладко отполированное. Ладное, твердокаменное. Умерло, милый, умерло юное наше, нежное, тайное наше, кровное, ясное наше, пламенное… Надо ли, милый, силиться — перекликаться, мыкаться! Еле живешь, израненный. Еле хожу, усталая. Некуда, милый, выплутать. Незачем и аукаться. Старчество твое раннее, Блажь моя запоздалая…

Роман Сенчин Нубук

Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле (Республика Тува), окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат первой премии литературного конкурса «Эврика» за 2001 год. Живет в Москве.

Часть первая

1

Он появился как раз в тот момент, когда я почти забыл, что у меня была другая жизнь. Совсем другая. В квартире на пятом этаже, с ванной и унитазом, с удобной газовой плитой, телефоном; жизнь, где были друзья, веселые попойки на «свободной от родичей хате», субботние дискотеки… Да, я почти забыл ее, теперь я жил настоящим, последними пятью годами; жил в маленькой, одичавшей деревушке, в трехоконном домике; каждый день я должен был заботиться о пропитании, ковыряясь на огороде и ухаживая за животиной, что с наступлением холодов будет забита и пойдет на прокорм мне и моим родителям.

Он приехал, открыл калитку и испугал меня. Ведь я сразу все вспомнил. Наш класс, дискотеки, девчонок, нас с ним в салоне «ИЛа», бегущего по посадочной полосе Пулковского аэропорта; вспомнил, как мы прилипли к круглому окошечку, пытаясь разглядеть в огнистой мгле новую, обетованную землю… И когда он пошел ко мне, не обращая внимания на рвущегося с цепи, хрипящего от злости Шайтана, я испугался. Я готов был разозлиться, подобно псу, что он появился, давно оставленный в прошлом, чужой, изменившийся, заставил вспомнить…

Ведь ничего не вернешь, так зачем ворошить?

— Здор'oво! — Улыбаясь, блестя крупными, ровными, как подушечки «Дирола», зубами, он протянул мне руку.

Я дернул было навстречу свою, но вовремя заметил, что она черная (только что разбрасывал по редисочным грядкам древесную золу от жучков), и находчиво подставил ему запястье. Бормотнул:

— Извини…

— Как живешь? Чем занимаешься? — бодро, без раскачки стал спрашивать он. — Совсем окрестьянился?

А я никак не мог прийти в себя и все бормотал, не слыша за лаем Шайтана собственного голоска: