Новый мир. № 11, 2002

Выставка

А. К.

Над коллекцией лафитничков, бутылей, штофов сплошь с тиснением, гербами да вензелями снова вспыхивает и гаснет досужий шепот, воображенье публики походя воспаляя. Это было в какие-то времена не наши — переклички пробок, причуды пены, лихие спичи. В нос швырялись карты, опрастывались патронташи, и над секундантами крики носились птичьи. Или народник, балуясь монополькой, кровь из носа требовал земского пересмотра, отражался в склянке, выпуклой и неполной, в меблированных яро встречая утро. А еще вариант — школяры и прочие раздолбаи, листьями выпускными завешанные в июне, из горла коллекционное родительское хлебали, в обобществленную емкость пуская слюни. Что за глупые стеклодувы вывели эти виды на боках и гранях нестойкого матерьяла? Разлетались в осколки замыслы, вдребезги шли обиды — и смертей, и славы вновь становилось мало. И по новой выходит тянуть чумовой напиток, наблюдать, как свет расслаивается сквозь стенки, и впивать той радуги вневременной избыток, забывая тона столетий и собственных лет оттенки.

Сквозь грипп

Как ни странно, точно помню номер дома на железном покореженном квадрате в слепом полукруглом переулке, густую крупу за двойными стеклами, теснину крыш с разноростными антеннами, довоенный комод, а высоко над ним «Охотников на снегу» в потемневшей раме и мягкие брейгелевские сумерки по углам аккуратно прибранной комнаты.

После уроков

я заносил ампулы с чем-то обезболивающим, а она усаживала и почему-то заводила разговор о том, как много лет назад пролетела с экзаменами на геофак, как у нее посреди квартиры долго-долго стоял огромный глобус и косматый домашний кот вдумчиво вращал его лапами, не выпуская когтей. Дым от импортного латуннобаночного чая поднимался до гуляк на коньках в заснеженном фламандском городке, а она с одышкой отходила от стола к окну и внимательно глядела наружу. Она хорошо держалась, когда узнала диагноз, лишь однажды случилась банальная короткая истерика, телефон от шального удара напрочь перестал работать, и никто дозвониться ей уже не мог. Наверное, именно потому так неиссякаемо сыпались пытливые вопросы о сомнительных успехах в учебе (будто в краснокрылых дневниковых цифрах зашифровано что-то безумно важное) на садовую голову сына дальних родственников в столбняке от непомерной крепости байхового, обормота, мечтавшего поскорее улизнуть, но незаметно застрявшего дожидаться первого раннего огня в заиндевелых окнах вокруг веселого дальнего катка.

* * *

За плесень в твоем подземелье, За зелень совиных очей Пригубим крепленое зелье В одну из апрельских ночей. На стеклах, залепленных сажей, В окне под косым потолком Проступят детали пейзажей, С которыми с детства знаком. Которые праздника ради Явились без спроса извне На угольном влажном квадрате, На влажной угольной стене. По праву заветной шкатулки, Где тлеют страницы письма, Разводы сырой штукатурки Молчанием сводят с ума. И все ж объяснимы едва ли Дыханьем добра или зла Размытые тени в подвале И сладость печного тепла. И приступ предутренней дрожи, И вешняя тьма площадей Сквозят непреложней и строже В надменной улыбке твоей, Чем оклики прежней стихии, Чем омуты будущей мглы, Где мечутся ветры тугие В предчувствии свежей золы, Где эхо по городу множит Их ропот над черным окном… И наше всесилье, быть может, Таится в презренье одном.

* * *

Когда мужик в дырявой майке Сидит над рюмкой втихаря, Кроваво расцветают маки Настенного календаря. И зачинают петь сирены Из-за незапертой двери. И птицы супятся, свирепы, Подозревая, что внутри насторожившегося дома послушно пенье аонид тому, чье слово, как солома, похмельным пламенем горит. Но то — зов пагубы и сласти и не музыка зыбких сфер. Смурное сердце рвет на части какой-нибудь пустой пример. Мол, жил-был мальчик во предместье с бумажным временем на «ты» и все писал «умри — воскресни», пока не кончились листы.

Рустам Рахматуллин Облюбование Москвы: Кузнецкий Мост и выше

Рустам Рахматуллин (род. в 1966) — эссеист, москвовед. «Новый мир» (1998, № 12; 2000, № 1; 2001, № 2) публиковал его опыты «метафизического градоведения» из будущей книги «Две Москвы». Настоящее эссе является фрагментом еще одной задуманной автором книги — «Облюбование Москвы». Журнальный вариант первой ее части (Яуза и Арбат) см. в № 10 «Нового мира» за 2001 год.

Вмещающий ландшафт

Солнце московской любви, оставляя яузскую рань, катит на арбатский запад не через юг. Не через Таганку и Замоскворечье, остающиеся заповедниками старины, любви невидимой.

Конечно, дом в Гендриковом переулке (№ 15) за Таганскими воротами помнит чету Бриков и жившего там при них с 1926 года Маяковского. Но коммунистическая любовь втроем особенно чужда таганскому миру. Память о ней из года в год растворяется, затягивается старозаветной тканью; музей упразднен. Маяковский все более отождествляется в обыденном понятии с одной Лубянской площадью, где располагал квартирой в те же годы.

Дом Маяковского. Страшный дом на углу Лубянского проезда и Мясницкой (№ 3/6) помнит последнее свидание Маяковского: он застрелился, едва Вероника Полонская вышла на лестницу.

«Люблю Кузнецкий (простите грешного!), / потом Петровку, потом Столешников; / по ним в году раз сто или двести я / хожу из „Известий“ и в „Известия“».

Заданная этими стихами диагональ от Лубянской площади до Страстной размечает еще одно пространство московской любви.

«Дом Фамусова». На другом конце диагонали, в квартале «Известий» на Страстной площади (ныне Пушкинская, № 1–3), стоял до 70-х годов дом, где, по мнению Москвы, однажды было сказано: «А все Кузнецкий Мост…»

Когда Михаил Гершензон взял этот дом с его хозяевами в книгу «Грибоедовская Москва», он и не думал утверждать, что отыскал дом Фамусова. Автор отыскал разве что Фамусова в юбке — хозяйку дома в грибоедовское время Марью Ивановну Римскую-Корсакову, урожденную Наумову. Больше того: Москва всегда считала ее сына Сергея прототипом Скалозуба, женившимся на прототипе Софьи — Софье Алексеевне Грибоедовой, кузине драматурга. Ее отец Алексей Федорович Грибоедов и был, следовательно, прототипом Фамусова; а жил по разным адресам.

Считать дом на Страстной принадлежавшим если уж не Фамусову, то замужней Софье тоже трудно: младшие Корсаковы жили собственным домом, очень известным теперь под вывеской Художественного театра (Камергерский переулок, № 3).

Так или иначе, но после Гершензона город простодушно проредил этот плетеный лес литературно-генеалогических дерев и поселил всю пьесу в доме Корсаковой-матери.

Эллочка-людоедка. Для Фамусова улица Кузнецкий Мост есть средоточие греха, простить который, собственно, и просит Маяковский. Средоточие, доставшееся нэпу от «вечных французов» XIX века.

Недаром на Кузнецком, в Варсонофьевском переулке, проживала (с инженером Щукиным, если это любовь) Эллочка-людоедка, выбравшая из великого и могучего русского языка тридцать слов для сообщения с приказчиками универсальных магазинов.

Фернан и Надя Леже. Столь же характерно советское предание о доме № 7/1 по 2-му Троицкому переулку на Самотеке, в котором будто бы нашел свою Надю Фернан Леже и что она пожертвовала деньги на реставрацию этого дома.

Круглящийся по карте Кузнецкий Мост есть траектория пути московского любовного солнца с востока на запад. Беззаконное это светило следует над Москвой через север.

Неглинный Верх. Высокий левый берег реки Неглинной в Белом городе именовался в Средние века Неглинным Верхом, хотя и правый берег низким не назвать. Удобно было бы присвоить это имя обоим берегам, разумея не их высоту или градус подъема, но принадлежность верхнему течению Неглинной. В этом новом смысле понятие Неглинный Верх и будет применяться, с извинениями, ниже.

В самом деле, именем Кузнецкого Моста можно назвать лишь часть этого мира — от стены Китая до бульваров. Часть, конечно, самую любвеобильную, место происхождения феномена. Однако север московской любви разомкнут до неглименских истоков.