Новый мир. № 12, 2003

Охранники с девочкой и Вера, не останавливаясь, не замечая друг друга, проходят мимо друг друга и, кажется, сквозь… Вера наконец подымает голову и на прощание машет лапкой.

Двадцатый век в России закончился, а мы живы. Маруся Рюднерова еще жива.

Ольга Иванова По линии отрыва

Ольга Иванова (Яблонская Ольга Евгеньевна) родилась в Москве в 1965 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти лирических сборников, один из которых, «Ода улице», вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова. В настоящее время работает в столице риэлтором.

* * *

Гляди, как нежится в недрах сот иллюзий медок блажной! Но где же, книжица, адресат, достойный хотя б одной! О ком не совестно, вопия ко Господу, рук воздеть. В сиротской люльке небытия лежащего — углядеть. Как перл из раковины изъять. Водою живой облить. Во тьме беспамятства — отстоять. Именем наделить. У здешней немочи, немоты оспорив его курсив. В созвездье Взгляда, в созвучье «Ты» — свои же собственные черты, как в зеркале, воскресив.

* * *

…А я живу — ослепшею улиткой судьбы, ее заблудшею подлодкой (и там уже немерено — воды)… А ты живешь — как редкостная рыба, плывущая по линии отрыва в глубины Леты, лексики во льды. А я живу — как реквием играю. Красноречиво шествую по краю. Но все еще не падаю — стою, — взята за горло собственною песней. Она — сильней. Но я ее — телесней. И ей меня — не сбыть небытию.

* * *

Шутки — в сторону: время — не терпит. Но — напротив — уходит. И попутно — утопии топит. Упования хитит. Рвет, как ровницу, узы плотские. Ниже талии грабит. То есть, радость моя, — опуская комментарии — гробит. Чтобы в спальню ночного кошмара из его коридора доносились не шорохи мира, а шаги Командора. Чтобы тело ушло, как улика, с головой — в одеяло. И ничто — до последнего всхлипа — ни на что не влияло.

* * *

До ста считаешь, свечой чадишь. С тоски словеса плодишь. А то и радуешься — сидишь — незнамо чему. Глядишь — а поступь у жизни — уже строга. А в склянице взгляда — лед. А то — сшибавшее берега, питавшее столько лет, как прорву, стойкий ее порок и крови сорочий крик словесное млеко — уже творог. А сверстник — уже старик. И нароешь номер, и видишь: стерт. И лопаешь люминал. И шепчешь: это еще фальстарт. А это — уже финал.

* * *

Неуловимо. Неощутимо. Неизреченно. Неотвратимо. Непостижимо. Неизмеримо. Недостоверно. Неоспоримо. Несокрушимо. Неодолимо. Ненасытимо. Неутолимо. Неукротимо. Неугасимо. Немилосердно. Невыносимо. Недолговечно. Неудержимо. Невозвратимо. Недостижимо. Неизгладимо. Невосполнимо. И что это было — необъяснимо.

* * *

Е. Лапшиной.

В челне печали, в миру которому имя — amour, минуя артериальный Стикс и венозный Коцит, живою плотью грели гранит, обнимали мрамор… А если жажда одолевала — вкушали оцет… Целили раны, сгрызали узы, срывали цепи… Сводя просодию просто счастья до просто текста. Тремя перстами крестили спины, стелили степи наивных прописей, каждою буквою благословляя бегство. А после, чопорно примеряя одёжу вдовью, дряхлея в омуте зазеркалья (а были — девы!), теряли годы и это звали земной любовью. (А были — девы. А будто вдовы — рыдали: где вы!) И — Боже правый, какою дрожью, какою дрожью, какою болью неизреченной, какою болью платили смерти — ее безвременью, бездорожью, ее безлюбью, ее надгробью, ее подполью!.. Но — Боже правый, какою кровью, какою кровью все ж созерцали — какие крины, какие кроны, врата какие, какие стены, какую кровлю, в каком чертоге нерукотворном — за эти раны! — в ладье победы, в легчайшей лодке очарованья уже без боли минуя зримое и земное, минуя мнимое, незабвенное, плотяное, имея явное и иное, чему названья…

Книга о жизни

Завершение публикации мемуарной книги. Главы о Ленинградской блокаде и военных годах см.: «Новый мир», 2003, № 2–3.

Публикация АНДРЕЯ ВАСИЛЕВСКОГО.

Сегодня начала вспоминать (писать), вернее, раскрывать основные этапы жизни, записанные ранее на клочках бумаги. Сегодня 1986 год (март), мне 64-й год. Старость, болезни, утраты, беспомощность — впереди, вот-вот… Мои родные, любимые мальчики Сережа и Андрюша!

Эту тетрадь я стала писать и для себя, и для вас. Вдруг когда-то вам захочется узнать жизнь мою подробнее, понять, где и как вырабатывался мой характер. С годами острее хочется постигнуть жизнь и характеры людей, давших вам жизнь. Да и самой мне захотелось пробежать босиком по своему детству; в спортивных тапочках и в футболке — по отрочеству; в шинели и кирзачах — по юности.

Но сначала о вашем папе, самом честном, порядочном, бескорыстном человеке из всех людей, кого я встречала в жизни. О себе он распространяться не любил, никогда не ныл, не скулил, умел ценить время, умел работать (до боли обидно, что всю жизнь приходилось ему думать о заработке, а на личное творчество времени не было). Имел хороших друзей. Были и недоброжелатели, но даже они, уверена, уважали его принципиальность, неподкупность, бескорыстие.

Расскажу о его родителях, а ваших дедушке и бабушке.

Василевский Сергей Иванович (X 1882 — 10/X 1955; умер за неделю до появления на свет Андрюши). Похоронен в Валдае на прицерковном кладбище (войти в ворота и повернуть налево — могила с мраморной доской): второй ряд от забора.

Сергей Иванович рано осиротел и воспитывался в семье крестного отца — протоиерея Котельникова, основавшего и построившего Уфимское училище глухонемых, директором которого стал сын протоиерея Миша Котельников. Папа ваш рассказывал, что это училище имело общежитие, мастерские; давало образование и специальность. Сергей Иванович Василевский окончил Уфимскую духовную семинарию, стал священником.

Я познакомилась с папиными родителями в мае 1948 года (тогда они жили в городе Дно). Сергей Иванович был человек умный, добрый, образованный. Улыбался не часто, но какая это была добрая, обаятельная улыбка! Был действующим священником почти до конца жизни. Папа ваш немало претерпел трудностей из-за этого, хотя в семье отца не жил с четырнадцати лет. Подробностей жизни Сергея Ивановича в трудное для церкви время не знаю, расспрашивать не решалась. Знаю только, что в 1939–1941 годах он работал сторожем, вахтером.