Новый Мир. № 2, 2000

Эту идею шибко ныне плодовитый и патриотичный скульптор скоммуниздил у древних ваятелей, перенес со старых православных икон. И Бог с ним, всяк живет и творит как может.

Вот и в поэте Николае Рубцове помещался этот светлый, непорочный ангелочек, оберегал его от многих пороков, удерживал от совсем уж поганых и безрассудных поступков, но не всегда справлялся со своей задачей. Однажды ангелочек-хранитель упорхнул куда-то, может, в голубые небеса подался — почистить крылышки от скверны нашей жизни, от экологической грязи, и тот архаровец, детдомовский удалец, взял верх над метущейся, ранимой душой поэта, подтолкнул его к гибельной черте, на краю которой он бывал уже не раз.

Свершилась еще одна трагедия в русской литературе, убыла и обеднилась жизнь на Руси, умолкнул, так и не набравший своей высоты, пронзительно русский национальный певец.

«Постойте! Поплачем!» — говорил древний арабский поэт много веков назад. Давайте последуем его призыву.

Сентябрь — октябрь 1999.

Продолжаем публикацию новых тетрадей документально-художественной прозы В. Астафьева «Затеси». Предыдущую тетрадь см. «Новый мир», 1999, № 8.

Алексей Алехин Из записок бумажного змея

Из доступных человеку разновидностей счастья первые три — любовь, творчество и путешествия.

Собирая свои записки, я провел в путешествиях и разъездах чистого времени примерно восемь лет (в эту публикацию вместился из них, по моим прикидкам, год с хвостиком).

Тут они сгущены вроде того, как на Апшероне сгущают гранатовый сок, — временами до плотности стихов. Но и в остальном это вряд ли проза.

Мне б хотелось, чтобы читающий совершил свое путешествие вслед за мной. И если даже не отведал туземных блюд, то почуял их щекочущий ноздри запах.

14 ноября 1999.

Архангельские листки

1

Порт Экономия… Фактория… Архангельск… (я лепечу) архангел пароходов… Бесцветная зрячая ночь, похожая на день незрячий. Парадный проспект от вокзала до набережной прогулок, где в саду у почтамта ископаемый танк, прародитель английский всех монстров: уродина мертвая стала добычей детей.

2

В стороне от нарядных трамваев поленницы дров за старьем деревянных домов, отопленье печное, и дощатые палубы мостовых звучат под ногами, как бубен громадный, сохранивший ритм изначальный шагов рыбаков, корабелов, матросов.

3

Место, где, не закончив творенья, плохо разобраны воды и тверди. Рыжий саксофонист, от башлей уплыв ресторанных в острова, песню тощую выдувает в охотку. И черно-пестрой мелодией через кусты к нему с островков, пораскиданных в дельте, выходят коровы, в чьих утробах проснулся забытый пастуший рожок.

4

Желтый день, каких тут не бывает, вытекший вдруг из разбитого лета, выгнал жителей на самую бесконечную набережную в мире, где пароходы, яхты и золотой старательский песок пляжа, который женщины отряхивают с розовых ступней, выходя на нагретые камни. Корабельные надстройки яхт-клуба. В резном доме заводчика устроилась библиотека. Каменные зевы лабазов и складов, торговавших прежде по морю до самой Европы. Репродукторы репетируют флотские марши. Женщины в блузках. Катят коляски, поглядывая на морячков, вернувшихся из загранки. Одиночки, семьи, подростки. Какие-то немцы. «Прогуляемся до партархива?..» «Вечером джаз у моряков». «Два лесовоза стали вчера под погрузку». «Модные шмотки. В порту их всегда можно достать». «Лучше на танцы». Плечи девушек тронуты солнцем, кроме полосок бретелек. Мальчишки купаются. Духовые флотские марши.

5

По ночам с середины реки доносятся стоны землечерпалки: так могли бы кричать портальные краны, совокупляясь. Там углубляют фарватер.

6

Ветер переменился.

7

На Соловках моросит, подмокший народ, возвращаясь от Переговорного камня, забредает в часовню, где с печью для обжига глины обосновался неофит ленинградский в юной бородке, обладатель патента. Он лепит свои безделушки, их обжигает, проповедует тихо и в храме торгует. В келье, крашенной кое-как под общежитье, ходит в коротких подтяжках председатель архипелага. Закипает картошка на плитке. Он развивает мечту, как заберет под стекло творенье усердных монахов, а пока о прокладке канализации и водопровода. За стеной, в келье номер 12, практикантки из ПТУ в расстегнутых блузках на коленях у взрослых друзей. Где-то водки достали, малолетки. Неприятности будут у мэра.

8

Отход в 17.30. Пароход, приседая кормой в мрачном море, перевозит латышских туристов. Бар-салон наполняет прибалтийский чудесный акцент, округлый, как легкий янтарь. Глубокие кресла в сигаретном дымке. Мальчишка-бармен, накрахмаленный и элегантный, как птица, беспрерывно готовит благоухающий кофе, весь секрет которого в контрабандных зернах, а также мешает тошнотворные коктейли без алкоголя, гордясь ими страшно, ибо автор рецепта. Латыши их в соломинки тянут, наблюдая, как море всплывает и тонет за бесконечным окном: они любуются растрепанной, волокнистой линией горизонта, в которой запутались чайки.

9

Снова смена погоды. Новенькое солнце скатилось с берега, оставив чернеть шеи кранов Солбомбалы. Набережная ушла в золотое море, и рыболовы, используя отлив, воруют его на блесну. В жирном золоте бликов пара крошечных черных буксиров тянет плот, точно крышку сдвигает с реки. Яхта чертит желтое небо острым крылом. Паруса и веревки. На тот берег пыхтит, расталкивая розовый сироп, паровой катерок с самоварной трубой, быть может, еще со времен Макарова-пароходчика везет пассажиров. Sic transit…

Архангельск.

Июль 1987.

Мотогонки в Пирите

Я и не предполагал, сколь спортолюбив скуповатый на эмоции Таллин.

В день мотогонок, еще с утра, в машинах, автобусах и на мотоциклах, он схлынул в Пириту едва ли не весь, целиком.

И мне, пробудившемуся поздно, оставалось лишь бродить одиноко по обнаженному каменистому городскому дну. Где меня подобрал случившийся на счастье рейсовый ковчег, окутанный голубоватой гарью.

Автобус не дошел до места, уткнувшись головой в канат, перетянутый поперек шоссе по случаю гонок. Дальше я побрел пешком.

Заезды кончались. Оставалось с дюжину кругов, три последних экипажа.

У ножевого финишного зигзага, острого, как бычий рог, толпилась кучка поздних зрителей.

С ревом проносились мотоциклеты.

Трещали, дымились и надрывались их могучие движки. Трепетали переполненные бензином и страхом сердца. Гонщики распластывались на своих машинах и перекатывались в люльки, стремясь уравновесить прыжки и броски быка собственными телами.