Новый Мир. № 2, 2000

Вода прибывала, заливая цепочку следов за спиной и оставляя лишь ненаписанную сторону жизни.

Так оно и было.

Но за громадным, будто всплывшим из морского песка валуном мне открылась брошенная рыбачья стоянка.

С обгоревшим в костре бревном, обрывками каната, ржавой бочкой из-под солярки. С вкопанным в берег тяжелым простым столом.

И на его широченной, поседевшей от долгой службы доске, замусоренной клочками красноватой рыбьей шкурки, глубокими и крупными буквами вырезано было рыбацким ножом женское имя. То самое, от которого я убегал через всю страну.

Домодедово — Хабаровск — Троицкое — Владивосток —

Корсаков — Южно-Сахалинск — берег Охотского моря.

Август — сентябрь 1979.

Прибытие

О, самолеты, исполняющие желания: возвращенье сюда я замыслил у океана. И вот заволновался, когда вышла из облаков сшитая из разноцветных кусочков земля, маленькая и древняя, как молитвенный коврик. Край пророчествующих камней, где осень похожа на тощее лето, а зима на осень, где дружат кетмень и халат, а лоза кажется неживой, но плодоносит. Где за горами бьется неверный зверь — Кафирниган. Тут яркие платья светятся в бетонных рощицах будущих виноградников, и у женщин нежные взгляды и тяжеловатые ноги, мужчины же со свирепыми бородами и добрыми тигриными глазами восседают, а в городских кафе мальчики танцуют с мальчиками, распространяя запах пота. Ты видишь: вечно бежит гончар по деревянному кругу, а лепешки обжигают в печи, как глину, и одинокий молельщик застыл у входа в мечеть, отставив калоши со свастикой на подметках и задумавшись о жизни, соединившей заветы пророка с первыми МТС. И свадьба с бубнами и танцами, кружась, перемещается по улице, будто катится торжественная арба. Ко мне приходит мой приятель, прыщавый молодой таджик с блюдом плова, завернутым в радужный платок, и развлекает веселым косноязычным разговором. По примыкающим к гостинице правительственным кущам в темноте пробирается человек со спортивной винтовкой. У него вид наемного убийцы. С каждым выстрелом тяжелые черные тряпки шлепаются на землю с крыш и галереек: дважды в год он бьет кошек, могущих непристойным ором обеспокоить съехавшихся на пленум гостей. Ночью поедаю дыню, курю и читаю сказки «1001 ночи», полные наивных непристойностей.

Осень 1979.

Батумские наброски

* * *

горная речка вся в мелких круглых камешках наводила на мысль что где-то там наверху раскричавшаяся хозяйка высыпала в сердцах поток разноцветной фасоли из необъятного мешка

* * *

по дорожкам приморского парка в страусиных пальмах брюхатые мужчины с золотыми сверкающими гайками на волосатых пальцах прогуливают своих юных купленных в универмаге жен

1986 (?).

Летнее время

В бессонную солнечную ночь заполярные города выглядят вымершими: будто кончилась жизнь на Земле.

Но в деревнях не спят.

Там я видел, как в два часа ночи кололи дрова и мальчик помогал отцу.

А с лодок ловили семгу на перегороженной туманом беззвучной реке.

Кольский полуостров.

1980-е.

Четверо в купе

случайные попутчики поговорили о станционных часах показывающих по всей стране одно и то же время о собачьих выставках о портсигарах о том что лето никудышное: погода так и не установилась об аллергии о способах солить рыбу «как это делают рыбаки» о маленьких городках и про то какие там бывают гостиницы и рестораны о клубнике о морской воде о толстых и худых женщинах мимо ползли тесные одинаковые рощи с промельками деревень потом поезд въехал в степи вдруг разбежавшиеся по обе стороны до самого горизонта и каждый стал молча глядеть в окно думая о своем

Москва — Херсон.

Сентябрь 1998.

Чуйский тракт

Заросли облепихи в ржавчине ягод.

Лунное каракулевое небо.

Перед крыльцом краеведческого музея подковой выстроились серые истуканы, похожие на каменных ходоков, явившихся к председателю сельсовета.

Среди них знаменитое изваяние старика с флягой на животе, занесенное в реестр мировых реликвий.

Грудь его крупно пересекла свежевыцарапанная гвоздем трехбуквенная надпись.

Под сводами Бийского мясокомбината плывут, подвешенные на цепной конвейер, пустые внутри бараньи туши, напоминая грунтованные суриком автомобильные крылья в покрасочном цеху.

У начала конвейера, где живых баранов цепляют на крюки, ловкий парень в кожаном фартуке смахивает им головы мимолетным движением узкого длинного ножа.

По норме ему положено обезглавить за смену две с половиной тысячи штук, но он хороший работник и догоняет до трех, да еще успевает похаживать вдоль бетонного поддона, пошваркивая ножом о брусок, болтающийся на ремешке у пояса.

Вдавленный в сиденье рыжеватый шофер в вытертой летной куртке то и дело опускает руку в сердцевину подсолнуха, лежащую возле рычагов, и езда по горному тракту небезопасна.

В своей долинной части Алтай похож на любую русскую равнину, только как бы перемноженную на саму себя, — так широки, вольны, приманчивы здешние поля, покатые холмы со слоящейся синевой лесов, изумрудные речные поймы.

Горная степь — это нескончаемый пустырь в мотках пожухлой травы.

Слегка наклонная каменистая плоскость так мало питает глаз, что скоро теряешь перспективу, и замыкающие ее за сотню километров хребты кажутся поднятой за ближайшим поворотом дороги декорацией.

Серо-желтая безучастная степь точно всасывает тебя. Зов ее чувствуют на себе шоферы — и давят, давят педаль газа, только б скорее проскочить эту мучительную пустоту, наспех хлебнув бензина на заправочной станции в Кош-Агаче.

«Кош-Агач» переводят: «Последнее дерево» — оно и правда единственное на всю долину, кривое и пыльное, корячится на краю поселка.

Предпоследнее спилили ночью и растащили на дрова еще в войну.

Здешние дома зарыты в землю, и вместо крыш прямо на потолочные доски наваливают для тепла солому и кизяк, так что и сами они на вид неотличимы от припасенного на зимнюю топку кизяка, тут же сваленного высокими кучами.

Улицы голы и сплошь усеяны растасканным собаками мусором и обрывками бумаги, в которой лениво роется ветер.

Зато вечерами все окна наливаются, как аквариумы, голубой водой громадных, больше окон, телевизорных экранов.

Днем через долину прогоняют вниз, к далекому мясокомбинату, гурты.

Косматые монгольские сарлыки бредут, угрюмо похрюкивая, поводя широкими рогами и волоча свисающую до земли шерсть.

На них высокомерно поглядывают неторопливо пасущиеся в стороне верблюды в толстых меховых шароварах.

Они предвкушают окончательное наступление пустыни.

Барнаул — Бийск — Горно-Алтайск — Кош-Агач.

Август — сентябрь 1977.

Снег в Лейпциге

Германия похожа на хорошенько прибранную Россию. Вот и миргородская лужа. Только тут через нее переброшен красный горбатый мостик. Для удобства прохожих. Дождь. Зоопарк. И мимоза цветет. Лейпциг зализывает свои многолетние раны. Цоколи домов обезображены аэрозольными граффити неприкаянных молокососов. Но разрыты на всех площадях котлованы под будущие автостоянки. И за вымытыми витринами кондитерских уже тихо едят разноцветное мороженое. И на столиках под зонтами не кончается пиво. Я отвык путешествовать. А гостиница так чиста и бесшумна. Точно выложенный изнутри атласом гроб. И каждый вечер на подушку конфетку кладут постояльцам. Магазины. Супермаркеты. Лавки. Масса превосходных вещей. Костюмы и платья, плетеная мебель, часы, безделушки, фарфор. Витрины и правда отмыты до зеркального блеска. Так, что, глядя в них, видишь себя и всю улицу. И кажется, люди спешат, и едут автомобили, и плывут облака там, внутри, в магазине, только деньги плати. Каждое утро я здороваюсь с господином Гёте у городской водокачки. Кроме памятников в городе этом знакомых нет у меня. Опера. Университетские велосипеды. У немок веселые стриженые затылки. Собеседник случайный. Поглощает безбрежное блюдо вареных овощей: цветная капуста, кольраби, морковь, картофелина, лук-порей. С ломтем нежной свинины. Моску, это… ах да, Россия. Жаль, что кончается рано. В парижских кафе только еще заказали первые рюмки пастиса, наверно. А тут в восемь вечера на улицах ни души. Среднеевропейское время носят коротко здесь, по-немецки. В гостиничном холле бородатый очкарик-рерихолюб из Петербурга, в стоптанных туфлях. Неофитов созвал на вечерю. Что-то вещает, воздевая руки и глаза к пористому потолку, поглощающему его откровения. Слушатели, обутые в добротную немецкую обувь, согласно кивают. На площади пусто. Что-то с погодой в Европе. Вот и в Лейпциге снег. Недоуменно ложится в кругах фонарей на разноцветные клумбы. Заставляя запоздавших прохожих прятаться в мокрых зонтах. Только желтый чудесный трамвайчик приветливо катит, совершенно пустой, как игрушка. Но мне на нем некуда ехать. Снег. Чугунная парочка, Фауст и Мефистофель, укрылась под сводом пассажа. Бронзовый Гёте все любуется водокачкой, где когда-то лилась из каменной рыбьей пасти вода. Мокнет Бах, прислушиваясь к молчащему в темной кирхе органу. И у Лейбница подрастает горка снега на позеленевших страницах развернутой книги.

Лейпциг.

Март 1997.

Вечный город

Вылупившись в окрестных долинах, как из хрупкого яйца, из голубой утренней дымки, на древний город навалился день из раскаленной глины.

Криво карабкается вверх по холмам розовая путаница старых ура-тюбинских улиц.

Они тесны и подобно коридорам больших коммунальных квартир откровенно населены бытом. Сюда выходят в шлепанцах. Завернутые в платки соседки выскакивают из голубых дверей попросить или дать взаймы стакан гороха и судачат, застряв на пороге. На свадьбу всю улицу завешивают коврами от ворот до ворот и расставляют бесконечный стол, за которым она пирует. А мостовую подметают домашним веником. Тут живут.