Юрий Ряшенцев Кленовая паутина

Ряшенцев Юрий Евгеньевич родился в 1931 году. Окончил Московский педагогический институт. Лауреат Государственной премии имени Булата Окуджавы 2002 года.

* * *

Сад раздался и вырос. За садом сопит Сиваш. Как похож на папирус твой пресный местный лаваш. Вытри след от томата, печальный наш тамада. Радость не виновата, что тезка ее — беда. Их обеих любовью мы кличем в краю маслин, где звездой голубою щебенку метет павлин. Как попал он в Тавриду, чьим промыслом сыт он — но не почуять обиду во вскриках его грешно. Радость звали любовью. И так же зовут беду… В тот подвал бы — гурьбою! Да я его не найду. А подвальчик — что надо: не пластик и не металл — вольный дух винограда столешницу пропитал, и янтарное древо и гладко, и тяжело, все — для духа и чрева, во благо и не во зло. Радость не виновата. И розовый тамариск не исчез, как когда-то с кастильской земли мориск. Он, как дух Авиценны, целебен, печален, сух… С крыш татарских антенны воруют чужих марух: мексиканских, бразильских — держа в пылевом плену желтых ветров восточных западную волну. Радость не виновата, что тезка ее — беда… Возвратись хоть когда-то, когда-нибудь, никогда…

* * *

Небо пятницы этой — арбузная алая мякоть. Чуть подсохшая слякоть запомнила след. Час бесед. Время каркать воронам и уткам на озере крякать. Ствол коринфской сосны чуть шуршит золотой шелухой. Запах хвои сухой с четверга настоялся. Стало ясно: юность где-то отстала, а старость советчик плохой. Потому что резоны — как путы тягучей резины иль как хляби трясины для вольной судьбы. Эх, кабы сосны помнили то же, что помнят родные осины. Звезды пятницы этой — как нищенские медяки. Разве мы бедняки, чтобы их дожидаться? Может статься, этот час до заката — успех наш всему вопреки. Над озерною рябью вечерние призраки лодок. Жеребец-первогодок рванул наутек. Наш итог — это горькое счастье, что нету потерь без находок.

* * *

Почему бы не выпить стопаря и немедля не добавить по сто? Я не помню такого сентября. И никто его не помнит. Никто. Это эллинскую суть обнажил край, где ссорятся хохол и кацап так, что в тутовом саду старожил оскудел умом и верой ослаб. Что же это за эпоха у нас: даже вёдро, полагают, к войне. Ибо разве хуже Крым, чем Кавказ? А Кавказ-то нынче нам — лишь во сне… Я не сливы, не айву, не хурму потерял с тобой, имперский распад. Я, кого хотел обнять, обниму после скрежета могильных лопат, после наших обоюдных кончин, если есть и впрямь тот свет, Высший Суд, и у Господа не будет причин разлучать нас так, как сделали тут…

Хамовники накануне миллениума

Поглядишь — никого из наших. Эта бешеная метла в переулках графских да княжьих ох и здорово подмела! Хорошо, что не всех — в могилу: ведь метла же, а не коса. Вольный рэкет увлек Данилу. К ваххабитам ушел Муса. Ванька вспомнил, что он обрезан. Додик вспомнил, что — дворянин. Разобрались по интересам, и выходит, что я один. Ох и тошно от фанаберий, разодравших дворовый мир. Но остался от двух империй этот желтый, как мед, ампир, этот образ здравого смысла, сохранивший кривой карниз, под которым вода повисла, обуздавшая тягу вниз и сияющим сталактитом собирающая в ночи отблеск звезд над вселенским бытом, пьяных медленных фар лучи, вспышки сварки над новым домом, если домом назвать могу эту свару стекла с бетоном на заснеженном берегу. В этих желтой и белой красках нахожу я такой покой!.. В переулках, княжьих да графских, вся судьба моя — под рукой. Здесь, за окнами, эти лица… Там, за ночью… Как Ив Кусто — в эту глубь ее!.. Возвратиться? Ни за что уже! Ни за что…

* * *

Московский ампир и московская осень помешаны на желтизне. А молодость кончится часиков в восемь, и этого хватит вполне, чтоб вновь ощутить беспричинное счастье от медленного сквозняка, от прожитой жизни, разъятой на части лучом одного перстенька, от частых подсказок балконов и окон, что мы — не чужие небось, от глупой рекламы, где огненный локон как с древа познания сполз. Листва со сноровкой крутого десанта слетает на особнячок. К восьми этот город стареет. А сам-то? Да что уж об этом. Молчок. Лицо сохранить потрудней, чем личину. Но — осень. И быть посему. Лишь радость корыстна: подай ей причину. А счастью она ни к чему. И ветер с бензиновой крепкой основой летает туда и сюда. И тихо жужжит в паутине кленовой запутавшаяся звезда.

Наше озеро

Наше озеро бездонно, безлунно. Что в нем ловит полуночный рыбак?.. Как в поэзии, где слово безумно и смирительных не терпит рубах, в темноте слышны и шелест, и всплески темных птиц ли или черной воды. Чей-то посвист в молодом перелеске. Чьи-то игры у прибрежной скирды. Ну и темень на Ивана Купалу. Как языческие боги скромны: то ли плохо переносят опалу, то ли сгинули из нищей страны. Все затихнет к часу ночи. Похоже, ни единого не будет костра… А по зимней по бездарной пороше так озерного ждалось серебра! Так хотелось раннелетнего леса, где святая — хоть умри! — нагота тешит легкого беззлобного беса без ущерба для святого креста… На ручных моих часах монотонно убывает новый век. Темнота. Наше озеро безлунно, бездонно, и повсюду омута, омута…

* * *

Везде ли так иль только лишь у нас? Европы порча, иль азийский сглаз, или шальная блажь их корреляций — одни безумцы в гениях, увы: предвидя смерть от «белой головы» — пить лимонад и ехать и стреляться! Знать, где погибель, и идти туда, боясь костлявой меньше, чем стыда, и жизнелюбцем будучи при этом, и видя, как архангел невских льдов такие строки диктовать готов, влюбленно пролетев над парапетом!.. У Черной речки — низменный резон. Но этот невский бешеный озон главенствует и в центре, и в округе, и, логике нормальной вопреки, подгонят сани верные дружки, и — Бог им помощь — гроб закажут други.

* * *

Послушай, текущая мимо Кукуя петровских времен река, какого цвета были мундиры Измайловского полка? Стояли, как сосны, преображенцы. Семеновцы шли, как льды, — голубые с красной опушкой заката над стужей апрельской воды. А форма измайловцев мной позабыта. Но дело сегодня не в том. Я долго смотрю из окна машины на розовый грязный дом. Меж мною и домом узкое тело яузской злой гюрзы. Судьба моя здесь вот осиротела, и здесь же я брал призы. Тусклы запыленные серые окна. Подъезд не забит, но глух. И пара солдатиков стройбатальона фалует двух молодух. Кирзой не раздвинув дешевых кроссовок, понуро уходят в часть… Подходит по гнутому мостику дождик, в мой шаткий покой стучась. Какая роскошная нищая радость следить за палитрой дня, где мокнет розовая штукатурка, не помнящая меня, где мелкие чайки прильнут на мгновенье к коричневой влаге реки и — в небо, там, светлые на темно-сером, бездумно живут дымки. Оставлю Кукую волну городскую, лефортовских форточек стук и строгой любви неслучайные шутки, и слезы случайных подруг. А сам поползу на второй передаче до Устьинского моста, разглядывая и прося об удаче лефортовские места. И стану на кромке речного изгиба жалеть, что жизнь коротка. Но что уж тут плакаться, либо — либо: забвенье или тоска.

Олег Ермаков Возвращение в Кандагар

Олег Николаевич Ермаков родился в 1961 году в Смоленске. Прозаик, автор книг «Знак зверя» (1994), «Свирель вселенной» (2001) и др. Живет в Смоленске.

Посвящается Андрею.

1

Иван Костелянец уже бывал в России — восемь лет назад? — не по своей воле, ему просто приказали. Он распивал чаи у Никитина в батарее, когда прибежал дневальный и позвал его к телефону: «Срочно в полк, ты летишь с Фиксой». И он поспешил по белой пыльной дороге к полковому городку — скопищу палаток, щитовых модулей, глиняных и каменных грубо сложенных каптерок, бань, скопищу, над которым ало всплескивался флаг, вознесенный металлической мачтой в мутное небо. Почему выбор пал на него? Он не был другом Фиксы, плутовато улыбавшегося долговязого парня откуда-то из-под Брянска, всего лишь месяц назад прибывшего в полк; может, это было наказанием за что-то — мало ли за что, всегда есть за что наказать человека, тем более солдата, — или, наоборот, поощрением, наградой, — опять-таки: за что? — он не был лучше или хуже других, обычный солдат, предпочитающий держаться подальше от начальства, не лезущий на рожон… правда, несколько вдумчивее других — не так ли? — несколько начитаннее — это уж точно; умеющий на равных — если дело касается не службы — толковать с офицерами, некоторых он, как говорится, цеплял, и те, забывая о разнице в звании, годах, горячились, вступали в спор и при случае говорили ротному: «Да он у тебя философ!» — «Хм. Недоучившийся филолог».

По правде говоря, у него были большие амбиции. Ну у кого их нет в девятнадцать лет? Он бросил институт, чтобы тут же стать настоящим поэтом, — ведь путь настоящего поэта необычен? Как, например, у Бродского. Он спускался в Аид, работал помощником патологоанатома в морге и поднимался в небеса, собираясь оглушить летчика и перелететь — кстати — за Окс-Амударью, в Афганистан, оттуда, конечно, дальше. Поэту нужен ветер, а не веяние затхлых фолиантов. Он должен лицезреть настоящих героев, а не геев типа профессора Шипырева и его эфебов… И что такое «неуд» по истории партии, если у поэта всемирный запой и мало ему конституций? И скоро я расстанусь с вами, и вы увидите меня — вон там, над дымными горами, летящим в облаке огня.

Так и вышло. Он попал за дымные горы блоковского романтизма и оказался на той стороне. Таня была восхищена (волновалась, разумеется), она писала ему толстые письма. Парчевский, уехавший в Питер и поступивший там в институт то ли железнодорожного, то ли речного транспорта, — тоже еще один пиит из «белых» азиатов, как они себя называли, — сулил ему большое будущее и завидовал: «Ты делаешь себя сам, ты можешь видеть пыль тысячелетий, вздымаемую колесницами новых македонцев; как герой Киплинга, ты несешь варварам…» А сам подался в Питер, свинья. Предал братство белых азиатов, окопавшихся волею судьбы в Душанбе. Парчевский, Слиозберг, Таня, Шафоростов — «поэты и музыканты и один дервиш», — они слушали Цеппелинов, Пурпурных, Квин, чуть-чуть косели и сами что-то кропали в «колониальном стиле» — что это такое, толком никто не знал, да это было и не важно, звучало красиво и придавало им (пишущим) особый статус, хотя в метрополии родилась одна Таня, но и она любила и считала родным этот город в чаше гор, насквозь просвеченный мощным солнцем, город просторных площадей, фонтанов и рощ, блещущих днем и мерцающих ночью бетонных арыков вдоль улиц, похожих на зеленые трепещущие туннели — ветви кленов, тополей и чинар сплетаются над асфальтом, — город, неизменно омываемый в летнюю жару каждый вечер горными прохладными бризами.