Новый мир. № 2, 2004

А потом возникла колонна. Его взял к себе водитель-чеченец, солдат. Его «КамАЗ» был нагружен углем. Колонна тронулась к реке, остановилась. К машинам шли ленивые и сытые благодушные пограничники. К ним заглянул в кабину сержант. Круглое лицо расплылось в улыбке. «Ну, везем-то чё?» Чеченец дернул головой. «Угыль-х». — «Мгм». Сержант смотрел на них. Потом сказал: «Ну, поглядим, какой уголь». Взял металлический прут. Щуп. Начал «щупать». Пять бутылок водки нашел. Заулыбался еще шире, добрее. «Ну чё, помирать трезвыми невесело, а?» — «Это ты здесь скоро сдохнешь от обжорства», — сказал Костелянец. «Ха-ха-ха!» — рассмеялся пограничник и, еще пощупав, обнаружил последние пять бутылок. Чеченец потом всю дорогу переживал, цокал, бил по баранке: «А! зрия! Надо было молчать! Думаешь, мне не хотелось сразу перекусить ему здесь? — Он ткнул пальцем в шею. — Но я сказал себе: держись, там иешшо пять бутылок. А ты». Всю дорогу Костелянца сопровождала эта ухмылка пограничника, как улыбка Чеширского кота. С Ахметом они сдружились, тот на стоянках сразу добывал еду — земляки всюду были. А так бы Костелянец сдох с голоду. Русские — какие земляки? Как это у Тарковского, в «Рублеве»: я те покажу «земляк», владимирская морда!.. И косяки Ахмет добрые доставал. Правда, сам не курил почему-то.

Они шли через Мазари-Шариф, Пули-Хумри, Саланг, потом вниз, в Чарикарскую долину — сплошной сад с дувалами, башнями, — мимо Баграма, где круг замкнулся. Дальше уже на Кабул. И, конечно, ему все странным казалось. Он невероятную петлю описал в самолетах, поездах, машинах — и возвращался. Он мог бы куда-то подеваться по дороге. В Брянске его прижали блатные, думали, с побывки, мамка денег в плечо зашила, под погон, но, узнав, в каком он отпуску, отстали… Фиксу хоронил военкомат, сам военком был, отставник был, работавший в военкомате, несколько солдат, какая-то бабка, случайный подросток. Дело в том, что Фикса оказался безродным, детдомовцем, и никто не знал об этом. Так что похороны прошли спокойно. Никто не вздрогнул, когда Фикса ткнулся в родную глину. Вот так должны хоронить солдат. Быстро, четко, без лишнего шума. Детдомовцы — наилучший контингент для всех опасных государственных мероприятий. Костелянец ехал в «КамАЗе» с Ахметом и, вспоминая весь круг, представлял вдруг себя неким военным чиновником, сочиняющим реляцию высшему командованию. Он, конечно, подустал, и от чарса все двоилось. И порой ему было смешно, что он спокойно едет, жив-здоров.

В этих местах разворачивалась драма «Шах-наме».

— Ты читал «Шах-наме», Ахмет?

Цокает.

А сейчас тут едем мы. Летаем.

— А что? — спрашивает он, поглядывая на меня, на дорогу. Сиденье скрипит.

— Кабульский шах пригласил Рустама в гости, а сам на этом пути понарыл ловушек с кольями на дне. Но Рахш, конь, умница, в опасных местах разбегался, перепрыгивал…

— Ну?

— Потом устал и в последнюю яму влетел на колья и копья. Тут где-то погиб Рустам! Но не мы.

Внизу в дымке уже лежал глиняный и каменный, зеленый, синекупольный, гигантский после всех придорожных городишек Кабул. Ахмет заулыбался.

Там мы распрощались. И я поехал с другой уже колонной дальше, в полк, я возвращался, размышляя о путях мировой литературы, и не знал, радоваться мне или плакать, что и меня, песчинку, занесло на один из них.

Тогда я еще на что-то надеялся.

Теперь мне все ясно. И я ничему и никому не верю, в первую очередь себе.

Но вот идет человек, Никитин, ему-то я верю?

Ему?

Это смотря по тому, несет ли он выпить. И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама.

Ольга Кучкина Оглашенная тишина

Кучкина Ольга Андреевна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, драматург, обозреватель газеты «Комсомольская правда». Автор трех лирических сборников: «Сообщающий сосуд» (1991), «Итальянская бабочка» (1999) и «Високосный век» (2002).

* * *

Я никто, и звать меня никак, для себя умна и знаменита, а для вас темна, полуоткрыта, словно дверь в подвал, где мрак. Итак, мрак, морока, скука и обман, от страстей не выметенный мусор, сумма крупных минусов и плюсов и прекрасный капельный туман, в каждой капле океанский глаз, пристальная камера-обскура, смотрит уходящая натура, не мелеет чудных сил запас повернуть фонарное стекло, удлинить фитиль волшебной лампы и пройти сквозь крыши, стены, дамбы, в свет преобразившись и тепло. Я останусь, узнана иль нет, озареньем, трепетом и пылом присоединясь к другим, мне милым, отчего на свете этот свет.

10 августа 2002.

* * *

Спаси моих детей, о Господи, трагична картинка, что идет и вхожа в каждый дом. Спаси ее детей, сегодня смерть привычна, как воздух и вода, мы дышим ей и пьем. Спаси его детей, пусть землю населяет не гибель, а живых людей живая жизнь. Я знаю, Кто на нас несчастье насылает, и ведаю, за что, без слез и укоризн. Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен, играет на низах бесплодно и темно, и каждый негодяй убийственно активен, а добрый человек молчит, глядит в окно. Спаси!..

25 ноября 2002.

* * *

Жили-были Алеша и Никита, любили своих баб и пап примерно равно, но один делал все шито-крыто, открыто — другой и своенравно. А папа был один в сынка — хитрый и во всем участный, и второй в сынка — вопросами озадаченный, один прислонялся к власти всеми местами страстно, а второй — местами, и не всегда удачно. Один был гимнюк, а другой — не то, что помыслили, один скоро сгорел, а другой — долгожитель, сирота художник горючими заряжен искрами, сынок-умелец удачно вписался в события. Один любил искусство в себе, а другой — себя в искусстве, а еще власть в себе и себя во власти, оба поскользнулись на чистом чувстве, вот напасти. Ловкач использовал клаку-клоаку, чтобы художника посильнее умыли, а художник, как пацан, почти что плакал, такие подлые времена были.

11 сентября 2002.

* * *

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье, эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем, и пробиты на раз ложно краеугольные камни, а помстилось, что выстроен — выстрадан — был ряд отличных систем. Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке, и похож на людей, и, как люди, одет и обут, ночью видно, что это игра, это детские прятки, впрочем, и остальные играют в нее наобум. За обманом обман, не других, а себя, горемычных, за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь. Мы вернемся в Итаку, к истоку, к началам привычным, ложь, как кожу, сдерем и умрем, если нас не сумели сберечь. 18 октября 2002. Доктор Ложкин Доктор Ложкин по коленке никогда не стучал, глаз не выдавливал и не кричал, а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа, спокойно ждал моего вопроса (как избавиться от страха смерти). Доктор Ложкин на вопрос не отвечал, а, взглядывая косенько, все отмечал и продолжал высокопарно вещать чудное, поправляя очки и увлекаясь мною (хотите — верьте, хотите — не верьте). Да, да, если не верите — то не верьте, но однажды я проснулась, свободная от страха смерти, и мир протянул мне ножки целиком по одежке, и я подумала: ай да доктор Ложкин. Он был толстенький и лысоватый, и речь его была радостной и витиеватой, он говорил: ваш дар не ниже Толстого, пишите романы, право слово. Он видел, что я страдаю недооценкой, прижата к пространству сжатым воздухом легких, словно тяжелой стенкой, и, любя меня и меня жалея, он внушал мне, как манию, ахинею. Прошло двадцать лет. Я написала роман, один и другой, и за словом в карман я больше не лезу, а сосредоточенна и весела, потому что знаю, как талантлива я была. Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше, будучи на сорок лет ее старше, почесывая крылья и шмыгая носом, он, точно, владел гипнозом. Он уходил к себе в подсознанье, как в поднебесье, доставая оттуда тайны с чудесами вместе, а потом вкладывал нам в подсознанье как дар случайный. Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный, я б вам почитала свои романы!.. Но он, вероятно, встал на крыло и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.

14 сентября 2002.

* * *

Мужчины и женщины тонкая связь, до гибельной дрожи и чудного срама, века пронеслись, как она началась, а длится все так же, сильна и упряма. Поездка на рынок, вчерашний обед, случайная ссора, все жестко и плоско, но пола и пола начальный завет все преобразит с озареньем подростка. Любовным стихом обделила судьба, был скован молчаньем в том возрасте пылком, когда господина вминало в раба и било о стену то лбом, то затылком. Прекрасно-тяжелый был опыт испит, от сходов трясло и трясло от разрывов, а немотный разум болеет и спит, и любящих Бог усмехается криво. Теперь развязался язык. Я скажу, что близость с обоими производит: ты служишь мне всем, тебе верно служу, пусть жизнь как дыханье, как крик на исходе.

20 октября 2002.

* * *

Замирает какой-то во мне человечек, мотылек, или бабочка, или кузнечик, летом бархатным и летним ливнем вспоенный, до последних сезонов не утоленный. Замирает мой маленький, замирает, замерзает и пылью морозной мерцает, властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная, я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

22 декабря 2002.