Новый Мир. № 3, 2000

* * *

Боясь довериться бумаге, Я доверяюсь больше сну… Мне снятся дети-лотофаги, Свою забывшие страну. Где над низинами туманы Вползают в утреннюю мглу, Где в бубны грянули шаманы, Сажая солнце на иглу. Ведь лишь доверишься бумаге — Поднимется аэростат, И на ветру заплещут флаги, Чтоб не было пути назад. Любое место — только локус, Одна моргает всем звезда, А лотос, он вкусней, чем лотос, Чем с гор хрустящая вода.

Письмо демиургу

В. Е. Фортову.

Робко спускается вечер смиренный, Тьма застилает межи, Друг-демиург из соседней вселенной, Как тебе там, расскажи? Боги по крыше гремят сапогами, Их не слабеет рука, Мы же — не боги, и дружба меж нами Все же возможна пока. Можем пока обменяться лучами, Как у тебя, расскажи, Жертвы становятся там палачами, Точат убийцы ножи. Как ты куешь свое гибкое пламя, Чтоб получилась слюда, Боги по крыше гремят сапогами, Страшно тебе иногда? Долгие годы труда и заботы, Дымное море стыда, Что же в награду — всего две-три ноты, Грустно тебе иногда? Как нам за это читается Плиний Младший в ночной тишине! Вечер над лесом спускается синий, Звезды горят в вышине.

Одной птице

Когда обрушивалась ты, Глотая боль, теряя перья, В то озеро своей мечты, Какие детские черты, Какое робкое доверье Вбирала бездна черноты, Покрытая коварной пленкой, Такой обдуманной и тонкой! Когда обрушивалась ты, Ломая лес, роняя скалы, В себя любуясь с высоты, Ты знала ведь, что там обвалы, В соседних грохоча горах, Несут поток и разграбленье, Но разве чувствовала страх? О нет! Восторг и нетерпенье! Ты верила — внизу вода Благословенная, живая, Что, камнем падая туда, Преобразишься ты для рая, Одна мгновенная беда — И ты взлетаешь ввысь, играя! А оказалось — там смола Под гладким зеркалом обмана, Она тебя не отдала, И было поздно, было рано, И долго бились два крыла. Прощай! Являйся мне во снах! Мы будем плавать в поднебесье! В холодных утренних лучах Увидим город и предместье, Я буду счастлив в этом сне, Твоя судьба — моя геенна. Тафономически [2] вполне Твоя могила совершенна, Все сохранится в ней века: Книг золоченые обрезы, И эта звонкая строка, И неподкупной мысли срезы. Прощай! Ты верила в добро! Когда-нибудь оценят это! Я выйду утром — и серо, И над каналом нет просвета, В дождливой дымке Амстердам, Кварталы шлюх, там все уснули, Но крепким хорошо цветам В дождливом климате в июле. Ты можешь ли меня простить — Мне нравятся чужие страны, Ведь невозможно не любить Те гиацинты и тюльпаны!

2

Тафономия — наука о могилах, часть палеонтологии, изучающая захоронения живых существ в естественных условиях.

Черноголовским юношам

Ради счастья моих черноголовых я не сплю ночей. Цинь Ши-хуанди. Ясноголовые мои! Какими шумными толпами Теснитесь вы у врат МАИ Или МЭИ, — Спаситель с вами! Давно уже отчизны нет, Одни Распутины и воры, И скоро вам держать ответ За это все, и очень скоро, А вы все тянетесь к добру, Архивны юноши, толпою: Ах, как же вы не ко двору! Молчал бы уж, Господь с тобою!

* * *

И странные дикие звуки…

М. Л.

В просторы бездомного духа, Где бродит один Агасфер, Нежнее гагачьего пуха Слетаются души химер. Уставши плескаться в повторах, Сидеть на соборах, столпах, Купаться в бесчувственных взорах В одной чешуе, без рубах. Протянут когтистые руки Они для желанных гостей, И страстные хриплые звуки Летят из свинцовых пастей.

* * *

Перебирая лапками поспешно, Поплыли утки в утренней воде, И Друг Вселенной улыбнулся нежно, Он, как всегда, был рядом и везде. У девушки — цветистое крыло, У юноши — зеленая головка, А ты случайно здесь, и встал неловко, И думаешь: уже и рассвело! Проси Его! Сегодня тишина Насыщенна и всюду недомолвки… Чтоб красная рассветная стена Не рухнула, распавшись на осколки!

Захаров Владимир Евгеньевич родился в 1939 году в Казани. Доктор физико-математических наук, академик РАН, директор Института теоретической физики им. Ландау (в Черноголовке). Лауреат двух Государственных премий. Автор двух поэтических книг («Хор среди зимы», 1991, и «Южная осень», 1992). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Черноголовке.

Сергей Шаргунов Как там ведет себя Шаргунов? Рассказы

Бедный Рязанов

Девятнадцатилетний Андрей Рязанов возлюбил ближнего своего как самого себя.

Рязанов боялся темы «субъект — объект». Он глядел на человека, разговаривающего с ним, и переставал существовать, делался полностью этим же человеком. Так Рязанов воспринимал мир с момента рождения и только в последнее время поймал себя на этом: сказалась склонность к самоанализу. Просто таким родился Рязанов, так неправильно с самого начала глянул на мир. Надобно подчеркнуть, что понимание «объекта» как «субъекта» происходило скорее не на уровне мировосприятия, а на уровне визуального отождествления себя и предмета, на уровне идентификации движений и манер предмета со своими.

Мальчик-однокурсник в пропотевшей маечке, с челочкой, карими глазками, маленьким личиком морской свинки — им становится Рязанов.

Курносый коренастый мужчина-функционер, светлоглазый, с редкими сальными волосиками — Рязанов.

Толстая девка с толстой косой + потухшим мышиным взором — Рязанов.

Долговязый, запористый журналист с горловым клокотанием — Рязанов.

Труп в гробу — древняя бабка с оскалом — Рязанов!

Рязанов боялся инвалидов с дефектами движений, потому что невольно начинал повторять инвалидов — например, прихрамывал при виде хромого, дико притом стесняясь. Все, что видит Рязанов, как бы оно ни было отвратно, наконец, уже просто окружающий мир, просто предметы — все это становится Рязановым: и мокрый зеленый парк, и собачья кривая какашка на асфальте…

Рязанов начал бояться любви к своей девочке Насте, ведь он стал все более воспринимать ее как «субъект», как себя. А какая может быть в таком случае возня (секс), ведь ты же САМ СЕБЯ не возбудишь видом собственных красот. Поэтому, о, да-да, именно поэтому иногда Рязанов смотрел на красоты девочки как на абстракцию…

На станции «Фрунзенская» старушка ползла по зеркальному, скользкому граниту как каракатица. Старушка цеплялась хрупкой лапкой за стену. Красный новый гранит свистел и расползался. Вместе со старушкой полз Рязанов. Вместе с гранитом блестел и краснел.

Рязанов глядел из вагона, став в углу. Поезд ускорял движение, старушка исчезла, взгляд Рязанова проскользил по красной глади, стукнулся о большое зеркало, укололся о циферблат и полетел туда — в черноту туннеля.

Андрей вылез на «Кропоткинской», пошел к дому. Некрасиво скрипел под ногами старый ровный снег, назойливый, как мамка-татарка на кухне. Идешь по снегу и видишь: вот стоит она на кухне, черноволосая, в пестром переднике, с маленькой серой кастрюлей в руке, и выражает недовольство. И небо было померзлое, выше и шире обычного. Рязанов ощущает себя и скрипучим снегом, и небом, и мамкой, которая и вправду стоит сейчас с кастрюлей вон в том далеком окне, за безвкусной желтой занавеской.