Новый Мир. № 4, 2000

Я это все рассказываю в самом конце оттого, что все это решительно не важно.

Эргали Гер — великолепный рассказчик, может быть, один из лучших в нынешней литературе мастер короткой прозы. И вся вязь сюжетов и поворотов «Сказок по телефону» — это просто цепочка случайно прицепленных друг к другу рассказов, коротких и звонких в своей полнейшей завершенности.

Более того, там, где хоть что-то происходит, где сюжет движется и расцветает, оба главных героя теряются серенькими тенями на красочном фоне. Зато повествование немедленно бросается вскачь — и вразнос, дробится на отдельные обособленные фрагменты. Рассказ о блистательном Дымшице, видеомагнате и супергерое, перехитрившем бандитов в карты. Рассказ о телефонно-сексуальной конторе, или Как лихоборская принцесса Анжелка наказала алчного злодея. Сага о первоначальном накоплении капитала.

Но Гер так настойчиво переносит свое и читательское внимание на главных героев, что все роскошество своих рассказов сметает куда-то на сторону. Как точно написал Сергей Кузнецов в сетевой заметке о романе, «автор превращает девяностые в простую декорацию. Несмотря на весь набор — мобильники, видеокамеры, бандиты, наезды, бабки, тачки, клубы, взрывы, — сама по себе история выглядит удивительно архаичной» («Культурный гид», № 56, www.russ.ru).

Действительно, в качестве портрета немыслимо деятельного десятилетия нам предложена картина идеологически обоснованного бездействия. Герой ничего не делает, ни во что не включен, потому что у него есть нечто гораздо более значимое, чем повседневное бытование, любовь, секс, деньги, работа, — слово. «Дело в том, Анжелка, что я человек слова, — признался Серега. — Слбова, а не дбела. Слова, а не правды. Для меня слово выше правды, больше правды, сильнее правды».

На глазах у изумленных зрителей иголка звукоснимателя соскальзывает в бороздку с песенкой «Слово выше дела», разъезженную семидесятниками донельзя.

Оказывается, что все виртуальные прибамбасы, вся сологубовщина с ароматами и нарциссами требовались только для того, чтобы снова вернуться к проблематике писателя-неудачника. Так вот куда терцины нас вели?!

Конечно, автор волен возмутиться. Сказать, что судить его надо так, как надо, а как не надо — не положено. Что это все свидетельство преемственности эпох и что роман глубоко традиционен по духу. Но к традиционному роману совсем другие требования. Собственно, в рассказе как таковом нет ничего худого. И как строительный материал для романа он тоже вполне пригоден. История мировой литературы знает сотни примеров построения крупных форм из малых. «Океан сказаний» Сомадевы или «Тысяча и одна ночь» — далекие предшественники «Сказок по телефону» на этом пути. Но из виноградной грозди не получится сам собой арбуз, как бы сочны и сладки ни были отдельные ягоды. Роман должен быть пронизан единым эпическим дыханием. А этого у Гера нет. Как и у большинства романистов 90-х, сбивших себе дыхание на попытках догнать эпоху или на неспособности это сделать. Они помахивают ей издалека, кто агрессивно, кто жалобно, и покрикивают: «Все самое главное осталось у нас, тут! Вы убежали без самого главного!!»

Кажется, чуть ли не Карлу Профферу пришла в голову идея выпускать футболки с надписью «Russian literature better than sex», страшно популярные у студентов и даже преподавателей-славистов в 70 — 80-х. Правда, даже тогда у некоторых граждан по эту сторону языкового барьера возникали кое-какие сомнения по поводу справедливости этого высказывания.

Александр ГАВРИЛОВ.

Опыт Холина Игорь Холин. Избранное. Стихи и поэмы. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 320 стр

Игра — в природе искусства. Играют оркестры, играют актеры. Это — внешнее, исполнительское. Но по правилам игры строятся и пьеса, и партитура. А разве стихотворный ритм или звуковая перекличка, именуемая рифмой, не игровая импровизация? А метафора? Ведь это — загадка, в которой один образ прячется за другим.

Помимо этого поэзия живет бездной языковых затей, множеством «игр», связывающих автора с читателем: шутка и профанация, пародия и сарказм, гротеск и умолчание… Все это из области искусства, искусности, то есть умопостигаемо. Об этом легко говорить.

Трудности начинаются там, где искусство кончается, где возникает мысль, где, по слову поэта, «дышат почва и судьба». Их не формализуешь, не сведешь к приему.

В значительной части своего посмертного «Избранного» Игорь Сергеевич Холин (1920–1999) позволяет читателям избежать указанных трудностей. Он играет. Играет разнообразно, заразительно. Играет не вообще, а на материале нашей абсурдной реальности. Его стихи, помещенные в нормальные оси координат, выглядят бедой и бредом. Они то сумбурно громоздятся строка на строку, то монотонно вертятся, как заезженная пластинка, цокая по трещинкам стальной иглою.

Если вы смотрите На Холина И видите Холина Знайте Вас водят за нос Если вы смотрите На Холина И видите 34 в 35 степени Перед вами Холин

Вы хотели узнать, что за человек Холин, а вместо этого вам по законам абсурда говорят, чему он равен.

Итоговая формула: Холин = 3435.

Слева человек, справа безразмерная величина. Однако вряд ли можно сказать, что вы таким образом Холина «вычислили». Он как был «иксом», так и остался. В координатах «Смысл — Время» подобный автопортрет нелеп. В координатах «Абсурд — Время» — нормален. Для советской реальности такая «математика» была вызовом.

Один из любимых приемов Холина — пародия. Причем пародирует он не «друзей-стихотворцев», а саму жизнь. Например, всевозможные опросы:

Анкета Поэта Рост 193 сантиметра Папиросы Казбек Вино Тетра Брат Женат Дом Храм Член Хрен Тан Трен Цык Вцык Сик Сик Или поиски в области «предметной музыки»: Магазин Грампластинок Выбор Новинок Песенка Любовь Гения В механическом Исполнении Состав Хора 33 авиамотора Соло фрезы Взыыыыыыы Или уличный эпизод: Трущобы Еще бы Окна На тротуар Топ Топ Каблучок Цок Носок какаду На ходу Вычертил Знак Зодиака Плевок Гориллы Гаврилы В тень В рыло Вдруг Скок Испуг Появилась пятка Блюстителя Порядка

Но жизнь идет, и некоторые объекты сатиры потихоньку вымирают, как, скажем, наше всеобщее единомыслие, приверженность тому, что Холин парадоксально изобразил винегретом, во имя которого мы живем, который больше всего любим и славим.

Вообще социальный прицел в «Избранном» остро ощутим, а изнанку жизни автор изведал с детства. Семи лет он бежал из дома, мыкался по детприемникам. Потом была война, вызвавшая в солдате два естественных чувства: отвращение и страх. Об этом цикл «Река войны» — из лучших в книге.

Если на войне Тишина Мы Расправляемся Со вшами Как расправляются С нами Если обстрел Вроде кур В курятнике Втягиваем головы В ватники

После войны Холин служил официантом в «Национале». Должность непростая, и место непростое.

Самостоятельно растил дочку.

Стал наряду с Сапгиром одним из родоначальников течения художников и поэтов, позже получившего на Западе имя «андеграунда» — подпольного искусства, антипода советскому официозу.

В поэтике шел за Хлебниковым (особенно фонетические опыты), за Маяковским (космические гиперболы), а интонационно — по наблюдению А. М. Ревича — за Тихоном Чурилиным.

Умело использовал избыточность русской речи, экспериментируя с сокращением слов, занимаясь слоговой комбинаторикой, диссонируя, тасуя ударные гласные, разнимая слова, создавая эмоционально понятные неологизмы или, наоборот, нарочито заполняя страницы бесконечными повторами, что называется, звуча «на одной ноте». Все это уже нашло и непременно найдет массу продолжателей, как вещь формальная, внешняя, легко копируемая. Чистая работа ума. Правила простые, делается быстро, и — море удовольствия.