Новый мир. № 4, 2002

Прощебетала, трепушка. Они ведь, фронтовики-однополчане, на попоечке 9 мая ударились в воспоминания, и, видимо, Инна похвасталась: «А вот помните…» Двух дней не прошло со Дня Победы, а за тот же угловой столик сел Лукашин. Я глянул на него и подумал, как и много лет назад: бухгалтерские нарукавники ему бы. Лишь дожевав отбивную, он стронул меня с места движением пухлого пальчика.

— Веришь не веришь — а я рад встрече. Буду краток: через сорок минут… нет, сорок пять я позвоню в КГБ. У тебя есть время. Кстати, с Бобриковым что-то неладное в Германии.

Время бежало быстро, вот уже и КГБ, а не МГБ. И на меня уже дохнуло ветром странствий и перемен.

Из ресторана я исчез незаметно и пошел домой поцеловать на прощанье Наташку. А там — Аня, спокойная, жестокая, расчетливая.

— Тебе надо уходить. И немедленно. Меня с утра послали брать интервью у какого-то Любарки, он тебя знает. И предупредил.

Она полезла в комод, из-под белья нижнего ящика достала парабеллум, мой парабеллум.

— Случайно получилось. На середине моста уже была, несла его в сумочке, потом решила проверить, не выброшу ли вместе с сумочкой какую-нибудь важную мелочь, и пистолет сунула в карман. Забыла, что ли… А сумочка полетела в воду. Вторично бросать что-либо — побоялась, дают же помилование висельнику, у которого веревка лопнула…

Это, пожалуй, и ко мне относилось, как он, парабеллум, ни в огне я не сгорел, ни в воде не утонул.

Я ушел, и во мне начинала разыгрываться «манана». По пологой спирали скатывался я в зеленую долину, и горы постепенно наращивали высоту своих заснеженных вершин, их белизна подкрашивалась голубоватым свечением неба, вдруг начавшего сжиматься, стекаться к центру, превращаясь в хрустальный ручеек мелодии, проводившей меня до поезда, и тот понесся в новую даль.

Окончание. Начало см. «Новый мир», № 3 с. г.

Елена Пудовкина Собрание вод

Пудовкина Елена Олеговна родилась в Ленинграде в 1950 году. Сменила много профессий; в 70 — 80-е годы постоянный автор ленинградского самиздата. Публиковалась в журналах «Звезда», «Нева», «Знамя», «Вестник РХД» и т. д. В нашем журнале печатается впервые.

* * *

И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями.

Быт. 1: 10.

Это собрание вод названо Богом морями, И — видит Бог — хорошо. В ликующем хоре волн я слышу: «Всевышний с нами!» Море можно сравнить с собственною душой. Ибо, как в капле, в ней тот же восторг взмывает Малой волной в ответ на близость морской волны. Море — наш старший брат. Море о многом знает. Мы на четыре дня от моря отдалены. Но, встретясь вплотную с ним, я вижу, как мы похожи. Нас создал один Творец, одной любовью дыша. Свободной воли полет единой десницей вложен В бескрайнюю зыбь и в зыбку спящего малыша. Конечно, морская мощь учила людей величью, Но вот — лежит исполин, распластан пред Богом ниц. Нас учит зерцало вод, когда мы ответа ищем, Смирению наших душ, открытости наших лиц.

Читая Фрезера

Я вспомнила, что я вступила в брак С каким-то деревом задолго до рожденья. Цветет вокруг родня моя — растенья, А суженого не узнать никак. Мы жизнью платим за любовь к богам. А Бог за состраданье к нам. То в дереве живет, то — в камне, то — в дороге. Их помыслы чисты, и чувства строги, И кроткий вид любезен небесам. И вот я уподобилась кусту И вспомнила опять частицы света, Что научил словам и немоту Совлек с меня, как ветхие тенета. В божественном бреду звучащий лес Не ведает косноязычной муки. Иль это только показалось здесь — В разладе с будущим, с былым в разлуке?

Суэцкий канал

Пустыню видно с теплохода. Она лежит на желтых лапах. Она — не зверь, и даже запах Не выдает ее природу. А мне знакомо изначально, Как будто даже до рожденья, В ней нарастающее пенье, Что возникает беспечально, Безудержно и бессловесно, Но вечности равновелико. В нем промелькнут, подобьем блика, Какой-то путник неизвестный, Корзина-люлька, два верблюда, Не возвратившихся в селенье… И дальше понесло их пенье, Куда — не знаю, но — отсюда. Нечеловечески невинна Пустыня (нет соблазна древа?). С космическим сыпучим чревом Их связывает пуповина. И если щелки глаз разлепит Пустыня, взгляд узнаешь сразу — Ленивой бездны желтоглазой Во всем ее великолепье.

Русские в Австралии

О судьбе России разговор за чаем. Пенсионеры все с выправкой офицерской. Старость вселилась в дом, но не замечают, Не замечают здесь самозванки дерзкой. В прошлом недавнем — конторщики, кочегары, Кто-то посуду мыл, кто-то чинил заборы, Но голубеет кровь с годами. Недаром Смотрят на австралийцев орлиным взором. Будто и вправду будет, как в сказке было: Еще придут, позовут владычить и править. Призрачный белый конь ржет, как кобыла. Призрак коня… Конь блед… Вестник державы.

* * *

Отцу Павлу Адельгейму, приютившему десятерых подростков из вспомогательного интерната.

Каменистая почва, в которую сеют зерно. Безнадежное дело, которое Богом дано Во смирение пахарю, прочим же — во искушенье. Но дебильные дети блаженно пускают слюну И безгрешно смеются, возможно, спасая страну От чего-то еще пострашнее. Разум наш развратился, и соль потеряли слова. Будут новые люди безмолвно расти, как трава, К ним никто докричаться не сможет. Им неведомо будет добро и неведомо зло. Ной построил ковчег. Так когда-то зверькам повезло. Все по Книге… Но смилуйся, Боже.

* * *

На краткий миг земля и небо вместе, На краткий миг — на праздник Рождества. Бог, как всегда, не узнан, неизвестен, В пристанище случайном ночевал. И, как всегда, мы не туда смотрели И видели сгустившуюся тьму, Не замечая тихой колыбели И мудрецов, склонившихся к нему.

* * *

Памяти Ивана Кадушкина. Дни открытых дверей Для бедняг, оставляющих землю. Белорус ли, еврей Иль чеченец — любого приемлют В эти светлые дни Высочайшей амнистии Божьей. Улетают они В мир, куда остальные не вхожи. Там ни зла, ни мытарств И ни муки, хмельной и повинной. В величайшем из царств Все легки, словно пух тополиный.

Владимир Лорченков Дом с двумя куполами

Лорченков Владимир Владимирович родился в 1979 году в Молдавии. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета. Живет в Кишиневе. Печатается впервые.

1

…А крыши на домах Этейлы все были из жести потому, что свой первый дом он поднимал, когда был совсем молод — восемнадцати лет — и денег, чтобы покрыть их серебром, у него не было. Не беда, думал молодой и тщеславный Этейла, гордость моя сродни тщеславию, и если покрыть крышу жестью, та заблестит, как серебро, — Богу ведь все равно, что блестит там, на земле, лишь бы блестело и радовало глаз. Тогда он будет добр к Этейле и, может быть, каждый день станет дарить ему радугу. А когда Этейла, молдавский цыган, разбогател на маке, то по старой привычке крыл крыши жестью.

Последний дом Этейла поставил у Комсомольского озера, там, где парашютная вышка тянулась к небу, но ни разу его не коснулась. Строился он долго, и мать не раз говорила ему: Этейла, не копай землю, разве мало для этого других народов, и если ты не сможешь их для того нанять, то какой же ты мужчина, а если копаешь землю — какой ты цыган, ведь ей, земле, больно. Не переживай, старуха, смеялся цыган, я ведь мужчина только потому, что от меня пахнет немного коньяком, немного табаком, немного одеколоном и немного мужчиной, и если земля не может простить своим сыновьям немного боли, то какая же она нам мать? И мать Этейлы, но не та, что земля, махнув рукой, уходила в недостроенный дом, чтобы стирать и готовить еду детям сына, а их у Этейлы было по числу месяцев — двенадцать.