Новый мир. № 4, 2002

«Маленькие древнегреческие всадники — размером с моль — летают по воздуху и нападают на граждан. Главного всадника зовут Пентесилей. Я — единственный, кто может их видеть и замечать наносимый ими вред, посему и борюсь с ними с помощью хлопания ладонями. Граждане меня не понимают и упрекают в ненужном прыгании».

Мораль сновидения, — добавлено в специальном поле «Авторский комментарий», — одиночество ясновидца, прозревающего корень событий и не понятого слепой публикой.

Когда я попробовал личным письмом выяснить у Клим Сам Гина, с чего он, собственно, взял, что главного всадника зовут именно так, он отвечал мне, что это было совершенно ясно в процессе сновидения, откуда же взялось такое имя, ему самому непонятно, он помнит только, что… у Клейста есть пьеса «Пентесилея».

Я читал, что МТV пробовало скупать сны, чтобы снимать по ним клипы. Господа музтэвэшники, где вы?! Даю бесплатную наводку. Разве можно сравнить стандартные, как ножки Буша, сны американских обывателей с нашей дремучей вольницей?

На крылатом египтаре. «…стишия» Александра Левина. Наконец, последним и завершающим пунктом моей классификации будет раздел «Стишия» на сайте поэта и барда Александра Левина — знакомого многим «виртуального александра» из почившей в бозе мостовщиковской «Столицы» .

Передаю слово самому Александру, лучше, чем он, все равно не скажешь:

«Определение. Стишием называется стихотворение из N строк, где N мало, преимущественно прикольного содержания, не принадлежащее ни к одному известному поэтическому жанру или стандартной поэтической форме.

Следствие 1. Ни хокку, ни триолеты, ни рубаи, ни басни, ни эпиграммы, ни „вишневские“ одностишия, ни гарики <…> стишиями не являются. Зато, например, „не вишневские“ одностишия — являются.

Следствие 1а. А может, некоторые гарики и являются…

Следствие 2. Неотъемлемым свойством стишия является предельная энергичность и экспрессивность. Хотя не исключается и некоторая меланхолия…

Следствие 3. Любое авторское или анонимное невесть что печатного, устного, письменного или настенного происхождения, умышленного, а также неумышленного вида подлежит присылке и немедленному опубликованию на этой странице.

Следствие 4. Присланное стишие не подлежит немедленному опубликованию на этой странице, если оно не соответствует Определению, то есть не является достаточно прикольным, принадлежит к одному из фиксированных жанров и форм, состоит из более чем N строк, где N мало.:-).

Следствие 5. По мере поступления стиший компетентное Жюри в составе меня будет подводить итоги, публиковать шорт-листы и объявлять победителей с вручением сертификата международного образца.

Следствие 1 из Следствия 5. Если какой-то текст или группа текстов, не вполне соответствующие Определению, сильно понравятся компетентному Жюри, оно оставляет за собой право вопреки элементарной логике и простой порядочности опубликовать этот текст или группу текстов.

Следствие 2 из Следствия 5. Меня, основоположника и родоначальника, Жюри решило исключить из конкурса, по-видимому, не надеясь на мою объективность. А зря. Я очень объективный. Вся история человечества тому свидетельством…»

Здесь мы добираемся до конечной точки нашего пути «из варяг в греки»: игровая составляющая практически полностью сходит на нет, вытесняясь литературной.

Конечно, игровое начало здесь присутствует, да еще как, но это уже другая игра: не литературы с Интернетом, а внутри самой литературы.

Что дальше?

Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.

Экклезиаст, 1: 8.

Дело в том, что само соотношение литературы и игры к наступлению XXI века совершенно изменилось. Поэты и писатели и раньше могли забавляться в салоне маркизы Рамбуйе или в «Бродячей собаке» играми в буриме и в «жору», но при этом они четко разделяли свои игры и «настоящие» произведения, построенные по строгим правилам классицизма или символизма, никакой игры не допускавших. При чтении же многих современных авторов, будь то Д. А. Пригов, Т. Кибиров, В. Сорокин или тот же А. Левин (строчку из «серьезного» стихотворения которого, опубликованного в журнале «Знамя», я привел в подзаголовке предыдущего раздела), у самого искушенного читателя нет-нет да и возникает вопрос: автор — что? Играет? Или, может, издевается? И если издевается, то над кем?

Изречение Экклезиаста, казавшееся аксиомой, увы, устарело или стареет на глазах. Око пресыщено многоканальным спутниковым зрением, ухо переполнено разночастотным слушанием. Все уже было, все уже известно, ничем невозможно удивить. Нам остается только по-разному переставлять готовые элементы и обращать внимание на возникающие при этом неожиданные наложения и переходы.

Каменно-серьезная, насупленно-седобородая литература — удел немногих избранных учителей — заменяется текучей, проникающей в каждую пору бытия текстуальностью. В первую очередь это относится к бытию виртуальному (ведь даже самая натуралистическая картинка все равно построена из кодов и программ, то есть из текстов), и виртуозная перебранка где-нибудь в гостевой книге оказывается в новом контексте интереснее и содержательнее выложенного в Сеть большого романа.

Поэтому многоавторские интерактивные литературные игры как нельзя лучше соответствуют самой природе Сети. Как они будут развиваться? Так ли, как описывает в своем романе «Паутина» прекрасная Мэри Шелли? (Являющаяся «виртуальным alter ego» одного из уже упоминавшихся в этой статье людей.)

«Комната окрасилась в ровный белый цвет, и прямо передо мной в этой белоснежной пустоте возник черный иероглиф <…>

Иероглиф Судзуки был выполнен со всем изяществом „искусства возвращения к образу“. Половинка знака „ворота“ выглядела как приоткрытая дверь в коридор. В нижней части другая группа штрихов складывалась в фигурку зверька, изогнувшегося в прыжке. И хотя каллиграфия изменила иероглиф, я без труда прочел его — современное японское „новоселье“, или „новый дом“.

Но знак был объемным! Заглянув справа, я увидел, что иероглиф трансформируется с этой стороны в короткую фразу на иврите: „Нет вещей“. Я встал с кресла и взглянул на иероглиф слева. В этой проекции штрихи тоже образовывали что-то новое… да это же русский! В сплетении линий читалось слово „эхо“. Продолжая движение, я уперся в стену — черт, забыл, что это голограмма. <…>

Вернувшись в кресло, я продолжал любоваться знаком… и понял, что здесь изображено. Котенок, играющий с собственным хвостом! В пустую новую квартиру, где нет еще никаких вещей и мебели, но зато есть эхо от голых стен, первым пустили игривого котенка, и он в этой пустоте ловит свой хвост — такой образ мгновенно составился у меня в голове из всех замеченных деталей.

Но это еще и программа! В некоторых штрихах я узнавал команды того языка, который разрабатывали мы с Бин. Вот этот кончик хвоста, например, — явно что-то математическое… Я вызвал второй файл и запустил трансляцию.

Так и есть: кончик хвоста стал вращающейся спиральной галактикой. Под ней возникла известная формула Эйнштейна, только теперь она была переписана иначе <…> Зазвучала музыка — импровизация, в которой я узнал фрагмент из „Cats“ Веббера и еще пару известных мелодий. А иероглиф продолжал разворачиваться в хоровод образов, словно трехмерная страница виртуальной энциклопедии или алхимическая диаграмма. Так вот оно что! Судзуки добавил в наш язык Игры еще и сетевые ссылки; и наверное, его программа сама отыскивает эти ассоциативные связки! Рядом с эйнштейновской формулой всплыла иллюстрация из очень старого английского издания „Алисы в Стране чудес“: пожилой мужчина рассказывает что-то девочке, у которой на коленях сидит кошка…» .

Звучит заманчиво, но когда и как это будет воплощено? И все ли захотят идти таким путем?

Я не утверждаю, что подобные игры — единственный путь развития литературы. Надеюсь, что не единственный. Но, отрицая его вовсе, мы рискуем попасть в положение заседавших на закате эпохи эллинизма в Александрийской библиотеке ученых поэтов-книгочеев, что не желали замечать жонглеров, распевающих на площади куцые рифмованные стишки — те самые, из которых вырастет потом вся поэзия Нового времени.