Новый мир. № 4, 2004

* * *

Разве можно так бездарно терять время? А откуда ты знаешь, что ты его потерял? Откуда ты знаешь, что эти часы мучительной пустоты — не самое важное в жизни твоей? Может быть, та тишина, что стоит внутри, и есть сгусток искомого смысла…

* * *

Помоги мне смириться. Дай мне силы остаться тем, кем я был испокон: мужем, отцом, человеком, чья жизнь занята целиком тяжелым, невнятным трудом, не дающим ни радости, ни покоя; посвящена попыткам немного еще заработать на хлеб насущный… Я плакал, слушая «Апокалипсис». Я слышал, как тает мое ледяное сердце… Под сводами Домского, протестантского собора, в заснеженной Риге, в Старом городе холодным ноябрьским вечером. (В Домском жесткие, неловкие лавки, к тому же не топят.) Разбуженные, вознесенные хором мужским, детским хором, колебались огромные ветви тревожного звука. И своды собора гудели, как паруса, плотно набитые ветром. И осыпался серебристой фольгой гул металлического огня. И шумело под ветром, и, тяжелое, падало на пол, и взлетало, рассекая пространство голосом чистым и женским, Слово. И возглашало дитя: «Первый ангел вострубил». Силы какие проснулись во мне, что откликнулось в сердце на слова Иоанна? Если бы знать. Смирись. Пусть будет что есть, пусть твое сердце болит. Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет… Судьба, как телега, увязла в чавкающей колее по самую ступицу. Какие же силы нужны, чтобы стронуть ее. Дай мне помощь в труде ежедневном, в каждом шаге моем. Нет больше надежды, гордых прав одиночества нет. Слаб я. Не верю в абсурд бытия. Мир прекрасен, но я-то ничтожен. Ничем я не заслужил твоей помощи, нет во мне веры, и грязны мои помыслы — славы хотел я. Прости мне, Господи. Дай мне знак. Чудо, которое совершилось, слишком легко объяснить — случайностью, совпадением, ошибкой… Мир не любит чудес, не выносит — слишком они тяжелы — тонут. Мир смыкается топью, ровняет разрывы ряской. Не нужны чудеса, нет в них пользы. Прячут венцы творенья головы в песок материальный. Прости мне. Прегрешения тяжкие, неверье ничтожное, окаянную гордость мою. Если Ты хочешь… Если Ты хочешь. Одна ночь в аду Я жил легко до последней ночи. Но ее решил провести в аду. Непреднамеренно, между прочим. Но если все-таки проведу, доживу до утра, дотяну до света, пересыпанные песком глаза отворив в темноту, я запомню это утро, свежее, как слеза, отмывающая изображенья или преломляющая семицветный луч… Люди лежат, где они стелили свои постели, двери на ключ заперев, замерев в неудобной позе, чутко вслушиваясь в тишину внутри собственных тел. Метаморфозе не мешай совершиться. Перегори: до земли, дотла, до угля, до праха, если хватит сил, если будешь жив, то уснешь, не зная сорного страха, голову на руки уронив.

* * *

Я — щука на белом песке. Крючки в моем плавнике. Кровоточит блесна. Вероятно, это — конец. Вероятно. Браво, ловец! Развязка моя близка. Удар — хвостом по песку изгибая тело — блесну ломая плавник — к воде. Песок залепил глаза. Неужели уже нельзя? Неужели сейчас и здесь? Как томно, как тяжело! Скулу от боли свело. Ничего не могу. Ударом весла по лбу венчает мою судьбу хмурый рыбарь. На солнечном, нестерпимо сияющем берегу.

* * *

Кочую по квартирам, зимой снимаю дачи, а жизнь бежит пунктиром: пробелы и удачи. Питаюсь черным хлебом и супом из пакета между землей и небом, посередине где-то. Сижу до полуночи и чаем горло грею. Удачи — все короче, пробелы — все белее.

Разговор с историком

Здесь воздух горек, а суть — суха. Постой, историк, в тени стиха. Здесь то, что было и не сбылось, хоть волком выло и ввысь рвалось… — Попасть в анналы не значит взмыть. Совсем не мало по волчьи выть.

Александр Яковлев Здесь ни за что не заблудишься

Яковлев Александр Алексеевич родился в 1955 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в «Новом мире», «Октябре», «Юности» и других журналах. Живет в Москве.

«Что ж ты делаешь, принцесса?!»

Пора бы перекурить. Вот выбраться из ельничка и отыскать поваленный сухой ствол.

«Ведь все странствия и приключения заканчиваются, едва герой находит свою принцессу. И далее живут они долго и счастливо. А что из того? Подвиги-то совершать уже некому. Извлечен герой из процесса. И некому схватиться с нечистью… Что ж ты делаешь, принцесса?! Похоже, ты совсем не думаешь головой. Или ты царевна-лягушка? И не царское это дело?»

Пичуга малая открыла себя за густой игольчатой ветвью. Сидела себе на пенечке, красуясь буроватой грудкой, и не собиралась страшиться.

Бадьин бесшумно отпустил колкую тяжесть, и ветка вновь скрыла пернатое виденье.

«Гнездо, наверное».

Серединой сентября повелевало бабье лето. Сухое, в полдень просто жаркое. Лишь к вечеру, к первым звездам в ясном небе, пробивало воздух, как кристаллами, грядущими ощущениями заморозков.

Днем же, как сейчас, лес с наслаждением подставлял привстающие на носочки стволы солнечному потоку. Легко и бережно обтекая высокие кроны сосен, лучи ровного желтого теплого света одевали объемной плотью невесомую паутину и улетающие в зиму хрупкие листья. Вдруг вставали из черничника невысокие, не ставшие деревьями березки без вершин и, слепя и чаруя грибника, вспыхивали семейками прилепившихся опят. Пятнистые и пушистые, те замирали под взглядом, испуганно, но тщетно прижимаясь к ветхой сероватой коре.

Бадьин пристроился на гладкой толстой, давно поваленной осине, аккуратно поставил корзину с добычей. Но закурить не успел. Рядом, метрах в трех, приземлилась пичуга. Наверное, та же самая. Бочком, вприпрыжку подобралась на расстояние вытянутой руки. Той пришлось сдержаться, чтобы не вытянуться.

— Рассказывай, — ободрил пичугу несколько опешивший Бадьин.

Та молчала. Видимо, собиралась с мыслями. Бадьин ее не торопил, осторожно, одними пальцами извлекая сигарету из пачки прямо в кармане куртки.

Пичуга вдруг вспорхнула, подлетела к корзинке с грибами и клюнула в прутья плетения. Показалось, что сердито клюнула.

— Что я — один? Все собирают, — попробовал оправдаться Бадьин. — И, собственно, почему ты против?

Пернатая задира вернулась на ствол. Склонив серую, слегка взъерошенную головку набок, оглядела говорящего. Затем бурый зобок ее дернулся. Послышались звуки. Тонкие, переливчатые. Но странно приглушенные, словно доносящиеся не из птичьего горлышка, а из невидимого источника метрах в трех позади нее.

Взволнованно пощебетав несколько секунд, она смолкла и вновь пытливо глянула. Бадьин ощутил себя полным идиотом.

— Ну не понимаю… Но ведь не это же самое главное, правда? — попросил он снисхождения.

Показалось ли ему, но пичуга притопнула лапкой — словно с досады.

Вполне возможно, они бы и договорились. Но послышался треск, и из другого ельника, отчаянно распихивая лапник палкой, выбрался Иван Иваныч. Пыхтя, он добрел до осины и радостно устроился на птичье место, шурша выгоревшим брезентовым плащом. Пичуга, понятно, растворилась в воздухе.

— Нешто это лес? — забубнил дед привычное.

Из-под солдатской кепки и сердито разросшихся бровей маленькие глазки оглядели окружающую флору неодобрительно.

— Два километра туда, два — обратно! Тьфу! Тут и заблудиться-то толком негде. Вот, помню, забросили нас в тайгу…

— Я был в тайге, — бестактно и не без вызова сказал Бадьин, пока дед прикуривал.

Выпустив мощные сизые струи из широкого, в крупных порах носа, Иван Иваныч так же неодобрительно оглядел и Бадьина.

— Был он… Ты с мое поезди! Я аж до Сахалина добирался. То-то! — торжествующе провозгласил он, победно поднимая вверх сухонькую ладошку с вытянутым крохотным указательным пальцем.

— Я был на Сахалине, — не уступил в жестком противостоянии Бадьин. При этом ругая себя мысленно за мальчишество.

— Бы-ыл, — презрительно протянул дед. — А оставь одного хоть вот в этом лесу, так и ау!

— Ладно, — примирительно сказал Бадьин, заглядывая в дедово лукошко. — Ну а где же грибы-то?

Дед вздохнул:

— Так ведь дальтоник я. Не вижу в этих листьях да траве ни хрена!

— О! А чего ж в лес-то поперся? Подышать? Мог бы и на участке…

— Так ты же со мной на рыбалку не пошел!

— Да не люблю я рыбалку! Сколько раз говорить-то? И вообще, почему я должен повсюду с тобой ходить? Ты мне ни сват, ни брат, так — сосед по даче… У тебя свои дела, у меня свои.

— То-то, что свои, — хмыкнул дед. — Вот я тебя из виду-то и не выпускаю. Чтоб без присмотру своих делов с моей Валькой не наделал!