Новый мир. № 4, 2004

— Какого тебе тут надо? — выдохнул Бадьин.

Человек не отвечал. Зато откуда-то из глубины дома донеслось хриплое, простуженное:

— Кого несет? Да заходи быстрей, дом застудишь, черт! Носит неладная!

Нелепо одетая фигура так же молча повернулась и двинулась в дом, освещая себе дорогу свечой. Бадьин не поверил ушам своим:

— Иван Иваныч, ты, что ли?

— Я-то уж шестьдесят пять лет как Иван Иваныч, — отозвался слабый, едва различимый голос. — А вот кого тут ночью по чужим домам носит?

Бадьин закрыл за собой двери и, минуя небольшие проходные комнатки, прошел на голос.

В полутемной кухоньке, едва освещенной свечой, на узкой кушетке под грудой одеял и верхней одежды лежал Иван Иваныч. Бадьин осветил свое лицо, чтобы успокоить хозяина, направил луч в сторону, осмотрелся. В углу раскаленной дугой слабенький калорифер пытался одолеть зимний холод. Без особого успеха.

— Дед, — оторопело проговорил Бадьин, — ты… вы что тут делаете? Не май месяц-то…

Иван Иваныч слабо шевельнулся:

— Не май. Уж и нутром чувствую. А у нас и дрова… тово… Вишь, в лес пошел, да снегу по пояс… Нахватал в обувь-то… Боюсь, не воспаление ли…

Недвижная молчаливая фигура, до сих пор сидевшая в ногах у деда, протянула руку и положила ладонь на старческий лоб. Дед затих.

— Температура? — шепотом спросил Бадьин.

Фигура не отозвалась, но протянула ладонь к руке гостя, пожала ее. Рукопожатие оказалось теплым и ласковым. Луч фонаря выхватил из полумрака глаза под платком. Глаза, отвечая лучу, ясно и влажно сверкнули в ответ. Бадьин уткнулся в бесконечное влажное пространство неверящим взглядом…

Минут сорок ушло на то, чтобы перетащить деда и, с помощью Валентины, нехитрые причиндалы в жарко натопленные комнаты Бадьина. Все еще не веря в случившееся, устраивал деда ближе к печке, вливал в него водку, суетливо метался по комнатам, роняя по дороге какие-то пузырьки и таблетки. На ходу урывками вслушивался в отрывистые фразы Иван Иваныча:

— Я и сначала-то ему не верил… Кому нужна глухонемая?.. Так он ее с квартиры-то и попер… И я, как отец, значится, проклял его… Вот как перед Богом… Взял и проклял… И всего у нас и есть теперь, что этот домик… Плесни-ка еще чарочку… Мы уж неделю тут… Да не смотри ты так, Валентина… Когда еще выпью… Может, последняя…

Дед расчувствовался, затем стал затихать, что-то проборматывая под нос.

— Она же… Как можно сиротинушку?.. Грех — обижать-то…

И все это время, даже не оборачиваясь, Бадьин ощущал на себе взгляд Валентины. Но боялся, что, стоит только поднять на нее глаза, — случится непоправимое. Что происходящее окажется нелепым хмельным сном. И лишь когда дед негромко захрапел, Бадьин немного перевел дух, остановился в ногах у деда, где вновь пристроилась Валентина. Она уже избавилась от своего неуклюжего наряда, оставшись в свитере, юбке и валенках. Светлые вьющиеся волосы, слегка растрепанные, короной окружали высокий лоб.

— Даже не знаю, что и сказать, — чувствуя себя полнейшим идиотом, пробормотал Бадьин.

Этот сумасшедший, из другого века дед сводил с ума. А Валентина, Валентина…

— Я еще тогда, в храме, что у Достоевского…. — говорил Бадьин торопливо, — понял это… Там девочка, в храме, в платочке… Она так мне все объяснила. Толковая такая девчушка, слова такие ладные и ясные… И я у образа загадал… Нет, попросил… и свечку поставил… Вот образ привез, посмотришь потом… Он чудотворный… Понимаешь?

Он вдруг испуганно замолчал и посмотрел на нее.

Валентина подняла на него взгляд и понимающе улыбнулась. За окном мерцали-подмигивали таинственные звезды. Может быть, там существовали загадочные принцессы. Но Бадьину туда не хотелось… Что-то важное надо было договорить и доделать именно здесь.

Евгений Эрастов Русская штольня

Эрастов Евгений Ростиславович родился в 1963 году. По профессии медик, доктор наук. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор нескольких лирических и прозаических книг. Живет в Нижнем Новгороде.

* * *

Там, где колкий снег и коварный лед, Мировой ковчег, неземной полет, Запредельный свет, стоаршинный мост, Полоумный бред, ледяной нарост, Там, где тонкий лед и зернистый снег, Человек идет уж который век. И не вынет нож, и не вскроет вен. Ледяная дрожь, стопудовый плен. Там, где тонкий лед, запредельный свет, Ты иди вперед — ведь исхода нет. Ты один, один — посреди снегов. Ты иди, иди — не страшись врагов. Ветер гнет в дугу дерева вокруг, И стоит в снегу шестикрылый друг. А у белых крыл роковой размах. Может, ты забыл о чужих мирах, Где свечу задуть, как зерно смолоть, Где видна чуть-чуть неземная плоть?

* * *

Белый-белый, мучительный свет Льется с неба, а в небе высоком Ни пылинки, ни облачка нет — Только свет над путем одиноким. Неужели вся родина здесь — В этом яблоке, тронутом гнилью, Где диктует осенняя спесь — Лебединую песнь изобилью? А в овраге лепечет родник, Где такие познаешь глубины, И свербит онемевший язык Терпкий вкус черноплодной рябины.

Памяти Андрея Платонова

То не призрак гуляет над родиной, Мировым коммунизмом страша, — То крыжовником, черной смородиной Прорастает тихоня душа. Прорастает шершавой крапивою, Серебристой полынью-травой, Наземь падает спелою сливою В безучастной тоске мировой. Как же нам это дело распутывать, На какую катушку мотать, Легким коконом тело укутывать И над пепельным небом летать? Черноокою ночью морозною, Где печурка сжирает дрова, С первозданной душой паровозною Породнились сухие слова. Над твоей инженерской смекалкою Тяготеет вселенский провал, Что тебя и манил, и отталкивал, И к бесхозной груди прижимал. Где белела фуражечка царская, Где мерещился щучий улов, Прорастает трава пролетарская Сквозь железо царевых орлов. Чтоб душа — заводская, фабричная — Поднялась над земной суетой, Воспарила б она, горемычная, Над холодной, седой пустотой. Воспарила б она над соборами, Что смиренно стоят без креста. Над лесами, полями, просторами, Где свистит голытьба-нищета. Над костлявой колхозной буренкою, Что давно не дает молока, Над советской резной шестеренкою, Что железом вцепилась в бока. Над гробницей на площади каменной, Над державной Москвою-рекой, Над идеей — высокой и пламенной, Над бескрайней российской тоской…

* * *

Ничего-то толком не осталось — Только ветер, дующий в висок. Что такое память? Это жалость К прошлому, ушедшему в песок. Что такое память? Это сети С рыбками, застрявшими внутри. Обветшалый сон тысячелетий, Тление обветренной зари. Но пока хрусталик не мутнеет, Смотришь вдаль, мгновеньем дорожа. Сухорукий тополь пламенеет, На ветру простуженном дрожа. Дорожить, наверное, и нечем — Разве только дождиком сырым, Что прошел, почти и незамечен, По знакомым улицам кривым. Да заштатной тучкой-невеличкой, Что едва видна из-за плеча, Да сырой и сломанною спичкой Фабрики «Заветы Ильича».