Новый Мир. № 5, 2000

* * *

На битву русских с кабардинцами, кавалеристов с пехотинцами. Похоже, что итог сражения воздушных масс передвижения решат: лиловые и синие, столкнутся белые и красные, схлестнутся летние и зимние, в бою с погожими — ненастные.

* * *

Лес превращается в гербарий. Лишь щебетанью божьих тварей вольно нарушить в нем покой, покуда он еще живой. Пожухлая листва. Поблекшая трава. А между тем — по горке грибов у каждого в ведерке. Чернушки и волнушки — свинячьи ушки. Телячьи языки — маслята и моховики.

* * *

На миг дыханье затаил, не захлебнуться чтобы от накатившей злобы. Лес точно в омут угодил. Водоворотом унесенный, багряным стал, а был зеленый. От мухомора до груздя сработан без единого гвоздя. Доныне сильный и могучий, бесславно тонет лес дремучий.

* * *

Мелколесье. Как же в нем укроюсь весь я с головы до пят? Мне осинник мелковат. Березняк не вышел ростом, он ютится по погостам. Я же чаще стороной обхожу их в час ночной. Чтобы, глядя на березки, не пролить случайно слезки, изучая отчий край, не свихнуться невзначай.

* * *

Цвета едины, неделимы. Они почти неотличимы. И я приглядываюсь долго. Уже нашлась в стогу иголка. Уже искомое зерно от плевел мной отделено. Для претворенья в жизнь пейзажа — необходима сажа. По меньшей мере уголек — коль хмурый выдастся денек.

* * *

По первопутку, напрямки — не погнушавшись просторечья, которым мог бы пренебречь я, — вниз во течению реки пустился с ней вперегонки. Когда беглянку я догнал, когда на цыпочки привстал, взглянув туда, где течь река должна была наверняка: едва заметный ручеек во тьме мерцал настолько тускло, что даже высохшее русло я разглядеть насилу смог.

* * *

В нас что-то есть холопье, недаром снега хлопья потехи ради нам знай хлещут по щекам. Порывы ветра клонят. Раскаты грома гонят. Все глубже всякий раз в асфальт вгоняют нас.

* * *

Чуть свет, иначе говоря — чуть только без поводыря ты обходиться станешь понемножку, сейчас тебе подставят ножку, а ты — в отместку — локоток. Сквозь нас пройдет электроток. И страшной судорогой лица навеки могут исказиться.

* * *

Язык не повернется в излишнем рвенье обвинить первопроходца, в своекорысти упрекнуть того, кто выбрал крестный путь, кремнистую дорогу. Уже смеркалось понемногу. Вдали был слышен лай собак, уключин скрип и стук подводы. Как только расступились воды, он незаметно подал знак. И, устремившись вслед за ним, я вышел из воды сухим.

* * *

Нет явственных отличий. Все тот же гомон птичий журчащий, как ручей в отсутствии грачей. Иль это — грач хрипатый, иль это — лось сохатый топочет тяжело, ложится на крыло? Меня смертельно ранить, мне ребра протаранить, когда бы привелось, любой из них готов насквозь.

* * *

До головокруженья рисковы их движенья, прыжки и кувырки. Как будто акробаты, пернаты и крылаты снежинки могут иногда напоминать кристаллы льда. Рисунки на металле и разноцветные эмали. И здесь, и там наверняка — везде видна одна рука.

* * *

Нас оправдают по Суду. А как же может быть иначе, уж коли черная в пруду вода стоит — тем паче. Пруд торфяной. Я с головой больной в него ныряю, как будто наспех примеряю. Кто между нами виноват, что пруд немного узковат, что короток немножко, что, если посмотреть в окошко, что, если выглянуть за дверь, не досчитаешься теперь с порога: звезды — на небе, в сердце — Бога?

Салимон Владимир Иванович родился в Москве в 1952 году. По образованию — педагог. Первые стихотворные публикации — в конце 70-х годов. Редактор журнала «Золотой век». Лауреат поэтической премии Романской Академии в Риме. Автор восьми поэтических книг.

Марина Палей Long Distance, или Славянский акцент Сценарные имитации

Фильм пятый ТАНЕЦ F. Z

CAST:

Он.

Она.

Сцена 1

Небо.

Под небом плоскость.

Меж ними — ровная, как по линейке, черта горизонта.

Простота совершенства: первые дни творения. Безупречное воплощение чертежа. Глаз, насытившись синевой и простором, ждет появления новых созданий.

И они возникают. Точнее сказать, врываются. Это исполинский букет белых цветов, взламывающий линию горизонта, перекрывающий весь видимый охват неба, — и гигантская рука, букет, словно пылающий факел, держащая. Вслед за рукой из-за горизонта восходит лицо юной женщины. Но еще до его появления мы успеваем понять истинное соотношение размеров: это вовсе не равнина земли расстилается на экране, а плоскость крыши, присыпанной мелким раскаленным на солнце щебнем.

Беспокойно оглядываясь, та, что держит цветы, выныривает целиком — громкий хруст под ее ногами, — и вот она у противоположного края. Низкое, не доходящее до пояса бетонное заграждение. Она пытается заставить себя сесть на него боком. Страдальческое, как от зубной боли, выражение. Не заставить. Садится перед ограждением на корточки. Сосредоточенно шуршит бумагой… Затем, не вставая, вслепую, свешивает через край руки…

Сцена 2

Обратный, еще более стремительный бег: крыша — пожарная лестница — балкон — лестничная площадка — лестница внутри дома — дверь лифта (пролетая мимо, она бахает кулаком в кнопку) — мелькают ступени — быстрее — мелькают слитые воедино отрезки лестничных маршей — она летит без остановок, словно стихийно подхваченная вихревым водоворотом лестницы, — и наконец исчезает в ее глубинах.

Сцена 3

Мы видим ее уже выбегающей из подъезда. Она задирает голову, разворачивается — и так, неотрывно глядя куда-то вверх, отбегает на пару шагов. Теперь она стоит перед зданием, из которого выбежала.

На вид это молодежное общежитие (dormitory): скучная громоздкая многоэтажка из белого кирпича. Найдя глазами то, что искала, она в досаде сжимает кулаки, по-русски бросает: «Низко, дьявол!» — и это все, что мы от нее слышим перед тем, как она стремглав несется назад.