Новый мир. № 7, 2003

От благодарности и сдобного запаха теста (дочка Тамары Алексеевны машинально предложила кусочек и Галине Тимофеевне, но тут же легко исправила оплошность одним теплым извинительным прикосновением ладони) Галина Тимофеевна испытала что-то вроде блаженного обморока. Она вдруг сразу и окончательно поверила в то, что нашла для своих детей идеальную гавань.

Вопреки всем законам природы, дочка Тамары Алексеевны охотно согласилась давать Лизе и Герману уроки французского языка, и теперь два вечера в неделю Галина Тимофеевна, затаившись от опасливого счастья, слушала, как переливаются в детской роскошные, грассирующие фразы и на дне каждой прыгает отчетливо дрожащий зеркальный смешок — не то французский, не то собственный, заводной и веселый, смешок молоденькой гувернантки.

Дети влюбились в приходящую красавицу с прозрачными и пушистыми, как крыжовник, глазами, со всем зоологическим бессердечием, на которое были способны. Герман, пятнисто рдея щеками и лбом, с неожиданно прорезавшимся мрачным, мужским пылом зубрил неправильные глаголы, а Лиза часами вертелась перед большим овальным зеркалом в прихожей, пытаясь заставить слабые прозрачные кудряшки лечь вожделенной ртутной волной. Мать, почти с головой погруженная в темноту одинокой голодной боли, была забыта простодушно и навсегда. Галина Тимофеевна была счастлива.

Впервые в жизни проявив характер, она слабым свистящим шепотом запретила дочке Тамары Алексеевны, Герману и Лизе появляться в ее последней (три крайних окна второго облупленного этажа) онкологической палате. Галина Тимофеевна не хотела прощаться. И до последнего дня, уже едва способная шевелиться, при помощи набухшей от слез Тамары Алексеевны в назначенный час добиралась до окна и, вцепившись костенеющими пальцами в раму, покрытую грубой коростой осыпающейся краски, смотрела мокрыми невидящими глазами, как ее дети гуляют по роскошному осеннему парку онкологического института. Три крепко взявшиеся за руки фигурки в расплывающихся от слез ярких плащах. Ее дети.

Момент перехода Галина Тимофеевна едва ощутила — просто мгновенный и обморочный укол, словно во сне, когда всем оборвавшимся сердцем оступаешься на чудовищной высоте и тут же мягко и упруго планируешь на невидимых крыльях — на самое дно разреженного сном воздуха. И никакого света в конце тоннеля, головокружительного полета и одушевленного шепота усопших — ничего, кроме бесконечного одинокого ожидания в пустом зальчике убогой привокзальной почты.

Первое время звонков было много, и Галина Тимофеевна едва поспевала переходить из одной облупленной кабинки в другую, прислушиваясь к далеким, прерывающимся голосам, но телефонные мембраны становились все непроницаемее, а кабинки все призрачнее, и она подолгу застывала на неудобном казенном стуле с холодной пластмассовой спинкой, беспокоясь и схватываясь при каждом коротком переливчатом треньканье. Но связь барахлила, и Галина Тимофеевна со слабой, виноватой улыбкой опять опускалась на свой стул и все комкала в иссохшей лапке маленький влажный платочек с красным, похожим на паука цветком, который Лиза вышила на уроке труда в четвертом классе.

Потом звонки прекратились вовсе, и Галина Тимофеевна впервые почувствовала тихое, но безостановочное движение внутри и вокруг себя, словно она лежала на дне настойчивого ручья и погружалась все глубже и глубже, протягивая немые полуразмытые руки к зеленоватой, клубящейся поверхности и растворяясь в теплой, щекотной мути. Дольше всего держалось в памяти дрожащее изображение Лизы, но и она, вопреки логике все еще существующего где-то времени, не взрослела, а становилась меньше, бесцветнее, пока наконец не притаилась щекотной рыбкой внутри опустевшего материнского живота. И Галина Тимофеевна поняла, что больше не помнит своего имени. Тогда, сделав судорожное, отчаянное усилие, она встала и, тяжело раздвигая кисельный, загнивающий воздух, побрела к немой, струящейся телефонной будке.

Дочь Тамары Алексеевны проснулась, вздрогнув всем потяжелевшим, подурневшим от поздней беременности телом, и бессмысленными со сна глазами уставилась в медленно розовеющий прямоугольник окна. Томительно вздыхал подобравшийся к самому дому сосновый прибой, и в такт ему ритмично колыхалось загорелое плечо умаявшегося за долгий дачный день мужа. Едва слышно, на пределе ощущения, зудел в полумраке проголодавшийся комар.

Как же ее звали? Полина… нет, Альбина Матвеевна. Все-таки Полина, а не Альбина. Полина Матвеевна. Татина Татеевна. Или Татетеевна? Полина Татетеевна, Патрикеевна, Алевтеевна, перебирала женщина, нанизывая на невидимую нитку непослушные, забытые бусины.

Комар уловил волну мощного живого тепла и восторженно смолк, пристроившись у подножия рыжего волоска — поближе к зияющему темному кратеру поры. Патрикеевна, Фадеевна, Ти… Мужчина, не просыпаясь, дал себе оглушительно-влажную пощечину и скрутил комара в крошечный липкий комочек. Женщина вздрогнула еще раз, машинально прикрыв ладонями круглый живот. Спи, пробормотал мужчина, тяжело переворачиваясь и прижимая к груди ртутную, слегка светящуюся в предрассветной спальне голову жены. Еще рано. Рано, согласилась женщина, неотвратимо погружаясь в медленные, зеленоватые слои сна и чувствуя, как вращается, опускаясь, потолок, обшитый душистой вагонкой, как ходит, осторожно сужая круги, огненная лисица с огромным, тающим в темноте хвостом и все гуще, все тяжелее пахнет чем-то сладковатым, знакомым, родным…

В животе ее, засыпая, тяжело толкнулся неясный ребенок, связь со слабым щелчком разъединилась, и Галина Тимофеевна умерла.

Сергей Хомутов Летящие версты

Хомутов Сергей Адольфович родился в 1950 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти лирических сборников. Главный редактор литературно-исторического журнала «Русь». Живет в Рыбинске.

* * *

Проснусь в переполненной бочке вагона — на жестком устану. Какого еще ожидать перегона, коль всё не по плану? Какого еще ожидать полустанка, уж я и не знаю. В соседнем купе продолжается пьянка, печально внимаю. Добро, за окошком бегут перелески, холмистая местность. И звездчаты встречные речки от блеска, змеясь в неизвестность. Летящие версты — прощальные строчки за пологом дыма… А жизнь, как и прежде, от точки до точки неисповедима.

* * *

Всё разумное в нас и безумное равновелико — то бесценные ценности, то по углам черепки… Две сектантки поют, завывают протяжно и дико на заснеженной станции возле замерзшей реки. Что сюда занесло эту пару неясного свойства и о чем эти песни, подобные шуму в степи? И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства — всё в России по замыслу вроде и всё вопреки. За платформой деревня, где сеют и пашут весною, где еще уберегся по нищенским избам уют. Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною переполнено завтра — а рядом сектантки поют. Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди. Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно и какие надежды в сухой сберегают груди? Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город размышленья твои о превратностях общей судьбы. Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы. …За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами, ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно, что с рожденья до смерти привычно зовем небесами. Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.

* * *

Апрель, на кладбище размытое спешат машины и народ. Уткнув в кашне лицо небритое, с трудом пройдешь к могиле вброд. Повернуты и опрокинуты недавно врытые кресты, водою памятники сдвинуты, обсели вороны кусты. А похороны продолжаются, не остановишь этот смерч — в потоке мутном отражаются одновременно жизнь и смерть.

* * *

Память — грустное наследье, столько горькой правды в ней. Новое тысячелетье от иных растет корней. Омут темный, серебристый с окуньками да плотвой, луг пресветлый, бор пречистый, вы остались в жизни той — там, где утром с зыби синей долетал к нам водный прах, там, где кладбище святыней было в розах и крестах, где еще земная сила мне сулила столько благ и прабабкина могила не осыпалась в овраг…

Реставрация

Декабрьское утро. Безликие стены столетья. Навряд ли печальней возможно представить наследье. И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться, добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться. Кривые ступени, холодные серые плиты, и камни разбиты, и мысли святые забыты, и клети лесов накренились до самого неба. И мертвая память как несовершенная треба. Под сводами Спаса невидимо Преображенье, лишь темного снега наметы, морозное жженье. Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже, и странно услышать почти позабытое «…иже»… О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух, чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых, увидеть, что паперть от ладана стала туманна… И грешные губы молитвенно шепчут: «Осанна!»