Новый мир. № 7, 2003

— Кормящим матерям споддынуть негде, а буржуи здеся жиры трясуть, спокою не дають никакого…

Однако долгое время у скамеечниц не было лидера. Дед лишь сопел, ожесточенно прокалывая очередной окурок. Но ситуация назрела, и вождь явился. Им стала наша новая соседка — старуха с мучнистым впалым лбом и лошадиной челюстью, утыканной крупными, крепкими зубами. Такая челюсть могла перемолоть кого угодно. Старуха давно угробила мужа, упекла в тюрьму сына и теперь, оставшись как бы не при деле, искала, куда приложить свои дарования. Священным долгом почитала она проповедовать среди сограждан принцип равного распределения жизненных благ — как раз то, чего так жаждало «скверное» общество. Помимо того, Челюсть пылала классовой непримиримостью и была грамотна.

«Культура для народа, а не для элиты», — сказала она.

И настал один действительно несносный, пасмурный день, когда старуха, кипя черным гневом, приковыляла в сквер с корреспондентом «Советского спорта», представив его как «товарища Тариверди Худаверди». Товарищ Тариверди раскрыл перед бабусями коробочку с припудренными кубиками рахат-лукума и узнал потрясающие подробности о том, как «буржуи» оттяпали у народа половину сквера, как «ихняя машина» стерла с лица земли песочницу с детскими куличами, а подкупленные землекопы перекопали те куличики, смешав их с грязью.

— У нас в Баку такое нэвозможно, — заверил Худаверди — москвич с двухлетним стажем, в сердцах пробросив пустую коробочку мимо урны.

Скамеечницы зашумели. Пресса возмутилась с ними в унисон. И половину кортов (три площадки) отдали народу. Революция, о которой так мечтал дед, свершилась!

Но не младенцы в колясках, не песочницы утвердились на отвоеванных кортах, а лохматый второгодник Блюма с допризывниками, а татуированная амнистия в кирзе, бессмысленной кучей с подзаборным перематом гонявшая спущенный, хлюпающий, как галоша, «пузырь».

Наспех запеленав грудничков, матери попрятались по дворам. А бабуси, разволновавшись, обратили свои взоры на Челюсть.

— Идея была правильная, — сказала та. — Но кто же мог предположить, что свергнем аристократию мы, а власть захватят уголовные элементы?

— У нас в Баку такое нэвозможно! — категорически заявил Тариверди Худаверди, вновь затребованный из редакции. — Позор! А что же предпринять?

Все на свои места поставило время. Дед вышел в отставку. Второгодника выгнали. Допризывников призвали. Секция возбудила вопрос о судьбе кортов, и он решился естественным образом — в ее пользу.

Николай Чуковский Потаенное

Николай Чуковский (1904–1965) известен прежде всего как советский прозаик. Но мало кто помнит, знает, что он еще и оригинальный, своеобычный поэт. От отдал себя этой стихии с ранних лет (тут и генетика, и просто влияние любящего отца — великого Корнея): в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии «Звучащая раковина», его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич! Впервые Н. Чуковский напечатал стихи в альманахе «Ушкуйники», изданном за свой счет, в кредит, — под псевдонимом «Н. Радищев». Портрет юного лирика мы найдем в книге Н. Берберовой «Курсив мой». 1922 год. «С Николаем Чуковским мы виделись теперь почти ежедневно. После лекции в Зубовском институте я заходила в Дом Искусств, где он поджидал меня. Ему было 17 лет, мне только что исполнилось 20. Я называла его по имени, он меня — по имени и отчеству, иногда нежно прибавляя „голубушка“. Это был талантливый и милый человек, вернее — мальчик, толстый, черноволосый, живой…» В 1928 году у Н. Чуковского вышел первый и последний поэтический сборник «Сквозь дикий рай». С тех пор писатель от публикации стихов (другое дело — блистательные переводы: Э.По, Петефи, Тувим) отказался, самовоплощаясь на миру как прозаик, сокровенный поэтический дар пряча в глубинах экзистенции, в столе… Я наблюдала Николая Корнеевича в разговорах с моим отцом — беседовали они исключительно об истории и политике («Бекуша, не будьте карасем-идеалистом», — в детскую память врезалась именно эта реплика Н. К., осторожного скептика). А когда я прочитала ему свои первые рифмованные опыты: год 65-й, — он разразился столь страстным монологом о том, как Ахматова, позаимствовав, неузнаваемо преобразила строфу М. Кузмина (мой папа тем временем заскучал и ушел в иные мысли), что я с юной интуицией просекла: предо мной не советский романист, но «непреодоленный» тайный лирик!

…В архиве Николая Чуковского осталась дореволюционного формата, огромная «бухгалтерская тетрадь», которую автор в тринадцать лет печатными буквами нарек «ВСЕ МОИ СТИХИ». Листы в клеточку исписаны разного цвета чернилами, первая пьеса называется «Гений» и датирована «Масленица 1918». Последняя скоропись — карандашом: «Что желали, что любили…»; дата — январь 1942. Из этой тетради и отобраны неизвестные или накрепко забытые стихи Николая Чуковского, пронесшего поэзию светлого начала — сквозь воцарившуюся прозу.

Татьяна Бек.

* * *

Весь я — цветной, земляной, человечий, Выйдет, что создан я, как поглядишь, Слушать дождей полусонные речи, Видеть сияние окон и крыш. Дома сижу — сколько песен упрямых, Выйду — навстречу поток грозовой Юбок, бумажек и кленов — тех самых, Возле которых гулял я с тобой. Самое злое — не жестче крапивы, А и крапива у кухни — мое. Я ль не богатый и я ль не счастливый? Вот я и славлю свое бытие. Только порой (что за странное свойство Душ человеческих), только порой Одолевает меня беспокойство, Словно, природа, я пасынок твой. Что мне с того, что оно голубое? И голубой пустотой не прельстишь. Но мироздание — место глухое, Не перепрыгнешь, не перекричишь.

Апрель 1925.

* * *

Ты скажи, что он бедно и сумрачно жил, Что он много трудился и много любил, Сквозь вагонные стекла смотрел на закат, Как деревья пылают, как степи горят, Что он вскакивал ночью, к тревоге жильцов, Просыпаясь от гама и клекота снов, Что он гладил тебя по густым волосам, По щекам, по вискам, по горячим губам. Да прибавь, что, болея, он в крыши смотрел, Что он долго, тоскливо и тяжко старел, Умирая, у нас не просил ничего, Не просил ничего, не простил ничего.

Сентябрь 1928.

* * *

Г. Куклину.

Холмы. Ольха, ольха, ольха, Горячий тих откос, Земля песчанна и суха, И воздух полон ос. Трепещет лист, играет тень И ловит простеца, И даже паутину лень Уже снимать с лица. А ветер грянет на ольху И ну плескать листвой, Как будто озеро вверху Шумит над головой. Ох, этих знойных вихрей злость! Ох, эта тяжесть дня! Я пуст, я выветрен насквозь, И нет во мне меня. Теперь я ломок и хрустящ, Как прошлогодний сук, Я как земля, как пыль, как хрящ Песчанен, тих и сух.

Октябрь 1930.

Закат

Казалось, все забыл и бросил навсегда, А глядь, опять душа волнением согрета, Вновь тучки алые зовут меня. — Куда? Вновь кличут в дальний край. — А где он? — Нет ответа.

Лето 1937.

* * *

Высокое небо прозрачно. Я болен; не выхожу. Я перед верандою дачной В соломенном кресле сижу. Вверху возникают и тают Кудрявых стада облаков, Из леса ко мне долетают Мольбы паровозных гудков, Прохладное катится лето В сиянии, в сини, в цвету. А вот наконец и газета! Спасибо! Ну что же; прочту. Министры сбегают, бросая Народы на гибель и ад. И шляются, все истребляя, Огромные орды солдат, В волнах, посреди океанов, Беспомощно тонут суда, Под грохотом аэропланов, Сгорая, горят города. Хвастливые лживые речи Святош, полицейских, владык… А солнце все греет мне плечи, И я головою поник, И вот уж уводит дремота Меня за собой в полутьму, Где вижу знакомое что-то, Родное, но что — не пойму. А, детство! Высокие ели, И милой сестры голосок, И желтые наши качели, И желтый горячий песок…

Сентябрь 1940.

* * *

Что желали, что любили — Запорошило снежком. В этой каменной могиле Непременно мы умрем. В водянистом пухлом теле Нарастает пустота, А за пологом метелей Снежных зданий красота. Отлетело, отшумело, Поутихло, — все пройдет. Сквозь привычный гул обстрела Уж незримый хор поет. Все слышнее, все слышнее, Все слышнее голоса, Все яснее и яснее И синее небеса. В этом пенье, в этом тленье, В этом холоде высот Мирный миг уничтоженья Незаметно подойдет.

Январь 1942.

Рассказы

Черная кошка

Честно говоря, я понятия не имею, как становятся богатыми женщинами. Месяц назад мне исполнилось тридцать лет, на безымянном пальце моей правой руки — обручальное кольцо из шести льдистых, породистым огнем горящих камешков, каждый из которых мог бы ненадолго спасти небольшую, но прогрессивную африканскую страну от голода и зловещего призрака социализма. Я объехала лучшую половину мира и могу с уверенностью сказать тем, кто собрался мне позавидовать, — больше я из Москвы ни на шаг. Если так хороша лучшая часть нашего бедного света, боюсь, худшая вдребезги разорвет мое нежное сердце.