Новый мир. № 8, 2002

IV

Бездушное, математически строгое, стоящее вне нас общество не имеет другой цели, как существовать… Вступая в новые и новые условия бытия, оно должно постоянно применяться к ним, и вследствие этого то, что вчера считалось вредным и бесполезным, становится сегодня необходимейшей и полезнейшей вещью… Собственно говоря, важно и необходимо для него всегда было одно — высота его производительности, — да производительность-то эта самая от многих причин зависит… Так вот эти-то причины и нужно изменить… Вопрос о том, как это сделать, мы сейчас оставим, а обратим внимание вот на что… Все полезности общество преподносит нам не в голом виде, а принарядивши немного… «Вот это наука, вот это искусство, а это нравственность»…

Личность верит обществу вполне. Она с благоговением смотрит на эти полезные для ее тирана вещи и, не видя их цели, считает их самодовлеющими, борется из-за них, гибнет и, принося все в жертву этим своим богам, не подозревает, что жертвы эти пожирает какое-то там общество. А оно, холодное и равнодушное, выдвигая все новые и новые силы, опять притягивает к ним бедных людишек — и опять начинается старая история…

Вот патриот, который идет на смерть ради любимой отчизны… Вот девушка, бросившаяся из окна, чтобы не достаться нелюбимому… Вот Сократ, выпивающий яд, лишь бы не пойти против абсолютной справедливости…

Какое все это непонимание цели и как это непонимание нужно, полезно, выгодно!.. И когда подумаешь, что ни одна из этих жертв не была бы принесена, если бы не вера в «самодовление» каждого проявления нашей общественности, — только тогда поймешь все значение, всю цену этой веры [18] .

V

Читатель недоволен. Он говорит: «Начал разбирать современные книги об искусстве, а залез Бог знает куда».

Вы напрасно сердитесь, милостивый государь. Все это я говорил для того, чтобы доказать:

18

В дневнике Чуковского сохранились разрозненные фрагменты и наброски будущего философского сочинения, которому так и не суждено было осуществиться. Приводим отрывок, относящийся к тому же 1901 году, когда создавалась статья «К вечно-юному вопросу», и перекликающийся с ней:

«1 марта 1901.

Смешная глупость — эти споры утилитаристов и чистых эстетиков. Ведь никак не могут понять люди одной штуки. Всякая данная вещь нужна, необходима в итоге вечном бытия. Всякая. Кн. Мещерский и кн. Барятинский, капиталист и рабочий, — все они тянут в одну сторону. Идея красоты так же необходима для общества, к<а>к и идея нравственности, она совершенно отделена от других идей (на основании закона о самодовлеющих идеях). Предположим, что у меня есть удобная бричка, в которой я езжу, куда вздумается. Я забываю, что бричка мне полезна, и говорю: бричка тогда будет хороша, когда она будет пахать землю. Приделываю к бричке омешики и пашу. Но ведь теперь, во-первых, бричка сузила свою деятельность. Она уже не повезет меня на базар, а во-втор<ых>, она к<а>к и соха, — не хороша. То же и с искусством. Вдруг решили, что оно не приносит им пользы, и разделились на 2 партии.

Одни говорят: Э! так нужно сделать так, чтобы оно приносило пользу. Для этого повезем бричку на поле (а громадная область, где она прежде работала, теперь уже будет изъята). А другие заявляют: искусство, говорите вы, не полезно. Очень хорошо. Оно и не должно быть полезным. К<а>к будто они не ездят на базар! К<а>к будто существует только одна полезность: работа на поле. Дураки! Стало бы общество держать лишний арсенал, ему ненужный! Ему, а не мне. Как же, держи карман! С точки зренья какого-н<и>б<удь> генерала от инфантерии — все это ерунда-с! Одно умопомрачение-с. Ну на что оно нужно, скажите, пожалуйста. Он думает, что справляются с его мненьем. Нет ничего отраднее, чем мысль, что люди в поступках умом руководятся. Юная эллинская философия, молодая, неопытная, упоенная силой и могуществом ума, верит ему, преклоняется пред ним, надеется на него. Сократ выпил яд, потому что доказал себе умом необходимость сделать это, доказал и спросил учеников, могут ли они доказать ему, что он не должен делать этого. Те не могли ему доказать. Если бы я был его учеником, я сказал бы ему: докажи мне, о Сократ, что должен жить доказательствами умом. Он бы это живо доказал. Хорошо! Теперь докажи мне, о Сократ, что я могу жить умом. Что одежда моя, отношения мои к семье, к государству, к божеству, правосудье, нравственность, — докажи мне, что все это и тысячи других вещей — есть результат действия ума, а не стихийной, присущей всему живому, вечной бессознательной сил[ы] — стремлени[я] к существованью, что только то, что способствует моему существованию, я называю разумным, нравственным, красивым и т. д. Ты, любезный Сократ, думаешь, будто ты хочешь прекратить существование, подчиняясь уму, а на самом деле ты, оказав повиновенье законам, поддержишь их авторитет, сделаешь то, что им будут следовать более рьяно, и тем самым в обществе будет больше благоденствия, больше спокойствия, тем самым — общественное существование упрочится. Ты думаешь, что, прекратив существование, ты уменьшил число членов общества, разрушил один кусок его, отломил ломтик. Нет, это только кажется тебе, а на самом деле ты удовлетворяешь не требованьям ума, а требованьям чужим, тебя не касающимся. Т. е. не чужим, а требованьям общества, в которое ты вступил для лучшей борьбы… за что?.. да за то же существование… За чье? За свое существование. И для того, чтоб оно твоему существованию способствовало, ты должен способствовать его существованию. Выпив яду, ты упрочил его существование, упрочив его существ<ование>, ты упрочил свое.

— Но, любезный Корнелий, — сказал бы мне Сократ, — не видишь ли ты здесь противоречия? К<а>к же я, прекратив свое существование, могу его упрочить? Разве Муций Сцевола, решившись погибнуть ради родины, думал о своем существовании — я и не говорю, что он думал. Ты забываешь про общую идею, милый мой мудрец. (Не про ту идею, о которой потом наговорит нам столько хороших вещей любезный Платон, стоящий теперь с опущенным носом. Не про ту, которой через 2000 лет будут пугать крещеный народ хитрые тевтоны.) Если я приказываю что-н<и>б<удь> рабу, он не должен думать, нужно это или нет. Если какое-н<и>б<удь> мое приказание, встретив в нем усердного исполнителя, будет приложено им к 1000 вещам и окажется в 5 случаях неразумным, неужели я переменю приказание. Что было бы с землею, с нами, со вселенной, если б не существовало законов тяготенья. Но, повинуясь этим законам, человек упал с крыши и разбился, неужели природе поэтому переменять свои законы.

Ты стремишься продлить свое существование. Не умом, не постом ты дошел до этого желанья, нет, этого все твое существо хочет. Но, руководясь этим стремлением, ты делаешь то, другое, третье. Стремление это скрыто в тебе, незаметно. (Продолжение следует)…»

(Архив Корнея Чуковского. Благодарим Е. Ц. Чуковскую за предоставленную возможность публикации.)

1) Что г. Шейнис не прав, порицая художников, интересующихся только формой. Как и всякое самодовлеющее направление, исключительная забота о форме, несомненно, полезна и выгодна каждому из нас. Не веря в самоцельность этого пути, личность не могла бы так бескорыстно служить «святому искусству», вкладывать в него всю душу, почитать его господином, его — свое орудие, свое средство, она не могла бы молиться на него, страдать за него, предпочитать ему все блага жизни…

2) Что г.г. Репин и Боборыкин ошибаются, так жестоко обращаясь с утилитарным искусством, которое все, во всех формах и направлениях, выросло и воспиталось на самой утилитарной, самой низменной почве и которое — куда бы ни возносились господа чистые эстетики — помогает обществу наилучшим образом производить пищу, одежду и жилье… И больше ничего, если нам этого мало.

3) Что г. Ф. Батюшков сугубо не прав, объясняя данное культурное явление человеческими духовными стремлениями: стремления зависят от «культурного явления», а не наоборот. Это раз. А во-вторых, что такое духовное стремление, как не маска для телесных потребностей, маска, которую лицемерное общество надевает искренней простоволосой личности? А по маске судить о выражении лица — не годится.

Вот и все.

В течение жизни Корнея Чуковского и в его посмертной литературной судьбе история первого выступления в печати осталась, образно говоря, непроявленной. Тем не менее и в текстах самого писателя, и в литературе о нем существенные описания этого сюжета сохранились. Наиболее обстоятельным (и единственным при жизни!) разбором «философического дебюта» следует считать несколько страниц в — опять же единственной — биографической «Книге о Корнее Чуковском» (М., «Советский писатель», 1966), написанной литературоведом и критиком Мироном Петровским. В анализе статьи биографу Чуковского, разумеется, приходилось оглядываться на господствующую идеологию, что не помешало ему достаточно подробно рассказать о ее содержании и привести обширные цитаты. «[Чуковский] не знает, — заканчивал свои размышления М. Петровский, — какое место в этих работах (будущих критических статьях Чуковского. — П. К.) займет появившийся в его первой статье образ маски, той самой, при помощи которой лицемерное общество скрывает истинную сущность вещей и понятий и по которой не годится судить о выражении лица».

Через три месяца после кончины Чуковского в журнале «Юность» (1970, № 1) появилась публикация под названием «Как я стал писателем». В редакционной врезке сообщалось, что это текст последнего выступления знаменитого писателя, записанного редакцией Всесоюзного радио «Звуколетопись нашей Родины» в августе 1969 года. Рассказывая о своей юности, прошедшей в Одессе, Чуковский поделился и таким воспоминанием о себе — шестнадцатилетнем подростке: «Друзья моей матери жалеют меня, считают меня безнадежно погибшим. Они не знают, что тайно от всех сам я считаю себя великим философом, ибо, проглотив десятка два разнокалиберных книг — Шопенгауэра, Михайловского, Достоевского, Ницше, Дарвина, — я сочинил из этой мешанины какую-то несуразную теорию о самоцели в природе и считаю себя чуть ли не выше всех на свете Кантов и Спиноз. Каждую свободную минуту я бегу в библиотеку, читаю без всякого разбора и порядка — и Куно Фишера, и Лескова, и Спенсера, и Чехова. <…> В то время, в Одессе, в 98-м году, я жил в стороне от семьи, стараясь существовать на свои собственные заработки и сочиняя свою собственную философскую книгу. Нужно сказать, что моей философией заинтересовался один из моих бывших школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги, которая у меня и сейчас сохраняется, написанная полудетским почерком. Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: „А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?“ Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию газеты „Одесские новости“, и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там, большая статья о путях нашего тогдашнего искусства. Я плохо помню эту статью, но хорошо помню, что мне заплатили за нее семь рублей и что я мог купить себе наконец на толкучке новые брюки…»

В 1978 году, в Иерусалиме, мизерным тиражом вышла книга «Рахель Павловна Марголина и ее переписка с Корнеем Ивановичем Чуковским». Выполняя просьбу своей корреспондентки, в нескольких письмах подряд Чуковский с волнением вспоминал о Владимире Жаботинском, том самом «школьном товарище». Среди прочих воспоминаний было и такое: «Он (Жаботинский. — П. К.) ввел меня в литературу. Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную „философскую систему“ — совершенно безумную, — которую и проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою „философию“ я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было. И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору „Одесских новостей“, и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. <Я> стал из оборванца — писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь…»

Остается добавить, что статья «К вечно-юному вопросу» откроет собой очередной, 6-й том в издающемся пятнадцатитомном Собрании сочинений Корнея Чуковского (издательство «Терра»), который вместе с двумя последующими томами впервые полно представит отечественному читателю ту часть литературной деятельности Корнея Ивановича, которую он считал для себя наиболее важной, — литературную критику.

Пользуясь случаем, редакция «Нового мира» сердечно благодарит дирекцию и сотрудников Одесской научной библиотеки им. А. М. Горького, которые сумели разыскать, скопировать и передать для публикации газетную страницу «Одесских новостей» 1901 года.

Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Евгении ИВАНОВОЙ. Послесловие Павла КРЮЧКОВА.

Тяжба о России

4. Интеллигент умер, виват интеллектуал?

Ципковцы ловко наметили идейную мишень (СПС), однако обошли вниманием своих удачливых конкурентов — кремлевских советников по пиару во главе с Г. Павловским. Недавно обнародованное в бумажной версии «Русского Журнала» (2001, № 1) политическое миросозерцание действующих «кремлевцев» (назовем их так) само напрашивается на критический отклик. Но об этом у претендентов в те же советники — ни слова.

А казус между тем занимательный. До сих пор для всех интеллектуальных течений, направлений и группировок было характерно базироваться на идее (какой бы она ни была: левой, правой, либерально-консервативной, фашистской, национал- или интернационал-социалистической), на то они и фигуранты на идейно-общественной сцене.

«Кремлевцы» объявляют о «конце интеллигенции» (в дополнении к фукуямовскому «концу истории», которая между тем преподносит нам все новые и новые сюрпризы). Конечно, отменяя интеллигенцию, они прежде всего метят в отложившуюся от государственных интересов независимую общественную группу, каковая, в частности, носила имя «ордена интеллигенции» (по терминологии Г. П. Федотова), однако фактически упраздняют интеллигенцию как таковую — что, по сути, означает отмену сферы влияния идей вообще. Ибо другого способа вырабатывать общественно значимые идеи, нежели в головах интеллигентского сословия, в наше время не существует. Именно они, эти свободно дрейфующие умы, по принятому в современной социологии определению, заняты «формулированием задач и целей», а также «общественных норм и культурных ценностей… для всего социального коллектива». Тех, достойных, которые должны прийти на место интеллигенции, «кремлевцы» Г. Павловский и М. Ремизов называют «интеллектуалами». Но не тут-то было, так как либо под «интеллектуалами» надо подразумевать все ту же генерирующую общие идеи интеллигенцию, либо, что в данном случае и имеет в виду Г. Павловский, надо иметь в виду «спецов», функционеров умственного труда, которые заняты не раздумьями над судьбами страны и мира и не выработкой общественного самосознания, а реализацией властных программ.

В своем исповедальном интервью на страницах того же «Русского Журнала» Павловский, разочарованный в интеллигенте-диссиденте и порвавший со своим бывшим «племенем», сам определяет себя в качестве «спеца» при власти. При этом вместе с водой интеллигентского диссидентства он выплескивает за борт и все «идейное производство», как выразился бы Маркс, а тем самым — и работу по государственно-национальному самоопределению. Остается операциональная, инструментальная идеология, каковая и соответствует функции спеца-политтехнолога, занятого отлаживанием шестеренок государственного механизма и перемещением политфигур. Идейный союзник Павловского М. Ремизов [19] так и заявляет: долой идеи, да здравствуют деловые объединения! Но общество, пока оно не стало стадом или не превратилось в крысарий, без идейной оснастки (какова бы она ни была) существовать не может. У новых нетовцев (а ведь у них, чего не хватись, ничего нет: нет не только интеллигенции, но, по сути, нет и общественности и, наконец, народа) структура общества трехчастна: президент, население, спецы, функционирующие в качестве приводных ремней между тем и другим. Никто никаких норм тут не вырабатывает, и потому непонятно, ради чего крутится политтехнологический механизм и стоит у руля президент. И тогда встает вопрос уже не «кто есть мистер Путин?», а «зачем мистер Путин?». Ведь не для того же он существует, чтобы похоронить интеллигенцию?.. С этим может справиться и мистер Павловский.

19

См. нетривиальные статьи Михаила Ремизова в сетевом «Русском Журнале» ; обширные цитаты из них см. почти в каждом выпуске новомирской «Периодики». (Примеч. ред.)