Новый мир. № 8, 2002

Муравник Галина Леонидовна — биолог, генетик, заведующая кафедрой экологического просвещения православной гимназии «Пересвет» (Москва). См. ее статью «Человек парадоксальный: взгляд науки и взгляд веры» («Новый мир», 2001, № 2).

Все прочее и литература

Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, эссеист, критик. Родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Лауреат премии «Нового мира» за 2001 год.

Авторитет Сергея Гандлевского настолько устойчив сегодня, что обязательное внимание привлекает к себе любой его опубликованный текст, будь то лирическое стихотворение или эссе о литературной новинке, что же говорить о романе.

Новый (первый) роман Гандлевского «<НРЗБ>» был обречен на внимательнейшее прочтение. И реакция, которая последовала сразу по выходе журнальной книжки «Знамени» (2002, № 1) [74] , была немедленной и вполне уважительной, если не сказать комплиментарной. Иначе, по-видимому, и быть не могло.

Но, конечно, эта реакция не определяется только именем автора. В романе Гандлевского отразилось и преломилось отношение целого поколения к литературе, жизнь этого поколения в литературе и в некотором смысле итог определенного ее этапа.

74

Отдельное издание: М., «Иностранка», 2002.

Такой текст, как «<НРЗБ>», был совершенно необходим, и то, что его автором оказался именно Гандлевский, только естественно и совсем не неожиданно. Кому же, как не ему, подводить итоги и расставлять акценты и оценки? Он — поэт par excellence, о чьих стихах Михаил Айзенберг (тоже не последний человек в поколении) заметил: если что другое, может, и не стихи, то Гандлевский — это стихи безусловно. То есть стихи Гандлевского воспринимаются многими его талантливыми сверстниками как беспрекословный образец сегодняшней поэзии.

Но стихи-то Гандлевского никто не ждал, то, что стихи должны быть такими, никто не предчувствовал — они явились со слишком большой глубины. Куда более предсказуемыми и естественно вытекавшими из литературной ситуации 80-х были стихи Кибирова или Пригова и даже Рубинштейна — поэзия противостояния, поэзия вызова. Вызова, ломающего инерцию просодии, метра и словаря. Поэзия обломков, ставящая своей задачей расчистку местности под застройку, взрыхление окаменевшего дерна. А у Гандлевского совсем не то. Стихи Гандлевского — его «критический сентиментализм», как он сам характеризовал свой метод, были непредсказуемы. Гандлевский не заполнял своими стихами явный пробел или провал в литературе, но он создал ситуацию, в которой его стихи стали возможны. Сам почувствовал и сам реализовал возникшее ожидание. Регулярный стих, гладкий, как бильярдный шар, казалось, исчерпавший все свои изобразительные возможности, вдруг оказался в руках поэта новым мощным выразительным средством. Стансовая, элегическая, медитативная поэзия Гандлевского создавала и создала новый мейнстрим. Это поэзия хмурого утра, бессолнечная, но дневная. Без прыгающего и дергающегося освещения, без намеренной фрагментарности. Та устойчивая горечь, которая в ней есть, оказалась лекарственной, как хина, и русский стих стал с ней выздоравливать, расправляться со своими болезнями, крепнуть.

С романом Гандлевского ситуация другая. Эта книга предсказуема. Хотя я и не уверен, что с поставленной внешней задачей справился бы кто-то лучше, чем это сделал сам Гандлевский. Написать роман-отчет, роман самооценку, глубокий аналитический текст, в котором анализ осуществляется традиционными художественными средствами, видимо, способен только человек, находящийся в самом центре описанной ситуации, человек, пропустивший через свое сердце все трепетания, утраты и победы. «<НРЗБ>» — это роман о литературе. О поэзии в первую очередь, которую переживает и творит человек. О человеке, которого ломает, правит, творит литература. Этот сюжет поднимался уже много-много раз. Но он по-прежнему будит живейшие отклики (так и случилось с романом Гандлевского). Как же иначе? Что лучше знает профессиональный литератор, чем собственную профессию? Что задевает профессионального литератора больше, чем повествование о собственной профессии? Но нет и темы, к которой критика и коллеги относились бы ревнивее. Здесь каждый сам с усам. И это справедливо — у каждого есть, быть может, не записанный, но продуманный текст на ту же тему. Ведь человеку так естественно задаваться вопросом «Что я делаю?».

Но крайне важен и другой момент. «<НРЗБ>» — традиционный роман, а не эссе, не статья, не воспоминания в том или другом виде. «<НРЗБ>» — настоящий роман. Перефразируя слова Айзенберга: может, что другое и не роман, а уж это роман точно. Это роман со всеми необходимыми поворотами и наворотами. С героями, с крепким сюжетом, увлекательным по-настоящему. Есть и любовь, и разочарование, и творчество. Подлинное богатство. Но если сравнить роман со стихами — а это сравнение постоянно напрашивается, ведь Гандлевский буквально пересказывает собственные стихи, — то нужно заметить, что тут-то он следует образцу, но не создает образец. И, может быть, следует слишком старательно. Такое ощущение все-таки остается при всех несомненных достоинствах этого текста.

Множество параллелей с другими русскими романами уже было отмечено критикой. Назывались «Дар» Набокова, «Пушкинский дом» Битова, были и другие примеры. Сравнение не только напрашивается, оно в данном случае совершенно необходимо. «<НРЗБ>» — это узел сети, его вибрации уходят в конкретных направлениях и подразумевают конкретные ассоциативные ряды. «<НРЗБ>» существует не только и не столько в мире вещей и людей, сколько в мире литературы и, точнее, в мире романов о литературе и литераторах. «<НРЗБ>» тяготеет и к беллетризованной мемуаристике. Скажем, книгам Одоевцевой, прежде всего «На берегах Невы». Эта отсылающая к реальным литературным событиям линия в «<НРЗБ>» — хотя и не главная, но отчетливая. Герои хотели назвать свой альманах «Московское время», но «наименование уже занято даровитой пьянью во главе с Сопровским». Гандлевский входил в «Московское время», а стало быть, и в эту «даровитую пьянь». Прямые параллели со стихами и «Трепанацией черепа» (можно вспомнить эпизод с дуэлью, который выглядит в романе почти автоцитатой), написанной именно в жанре литературных мемуаров, еще более подчеркивают эту линию романа. Этот текст — заманчивый сад, где между деревьями натянуты струны. Куда бы мы ни двинулись, чего бы мы ни коснулись, в этом саду раздается отзвук, уходящий далеко-далеко, будящий знакомую (непременно знакомую) мелодию. Можно ли читать этот роман, не зная этих убегающих, расходящихся, как круги по воде, ассоциаций? Может быть, и можно. Но я не думаю, что это продуктивно. Кое-что все-таки неплохо бы знать. И кое-какие параллели продумать. Я попробую это сделать, не претендуя на полноту и глубину, не торопясь с выводами. Я думаю, что книге Гандлевского уготовано будущее и еще будут и время и повод к ней вернуться и перечитать. Лет, скажем, через десять, когда не только описанные Гандлевским события станут подернутым патиной прошлым, но и наша первая реакция на их описание и отражение. Для такой книги, как «<НРЗБ>», временнбое удаление должно быть очень выигрышно. Ей не нужна острота актуальной современности. Это книга о вечных вещах, и ее собеседники — не на полосах сегодняшних газет, а в Питере 50-х или Берлине 20 — 30-х. Необходимо добавить — «двадцатого века».

Как человек приходит в литературу и как он ориентирует себя, свой малый универсум, относительно других текстов и личностей, которые в литературе присутствуют? Ответ в общем и исчерпывающем виде невозможен, поскольку мир литературы живой и подвижный. Но интересно любое частное решение. Одно из таких решений дает роман Гандлевского. А поскольку мир, который он описывает, — это еще и наш собственный, сегодняшний день, то, конечно, это интересно особенно. Мы еще хорошо помним, как было, и довольно отчетливо представляем, как стало. А смотреться в беспристрастное зеркало иногда необходимо.

Можно сказать, что в литературу (в поэзию конкретно) человек приходит, начав писать стихи в период первой любви — при ее почти обязательной неудовлетворенности и нереализованности. Здесь все по Фрейду: сублимация — переход полового влечения в прямое творчество, и в творчество чаще всего стихийное и поэтическое, — начать лепетать стихами проще всего. Пусть это довольно грубая и детерминированная схема, но для моих конкретных целей ее достаточно. Поэзия в юности связана крепчайшим образом с любовью и физическим влечением. Так будет и в дальнейшем, хотя связь эта становится все более прихотливой, неочевидной, осложненной размышлением и опытом чувственного переживания.

Герой «<НРЗБ>» Лев Криворотов — человек, как раз переживающий период первой любви: его первая женщина появляется уже в самом начале романа. Так что его поэтические первоначальные попытки обоснованы вполне по Фрейду. Но Криворотов — не среднестатистический юноша, пописавший немножко и забывший об этом странном и вовсе не необходимом занятии. Криворотов осознанно ориентирует свое существование, как цель выбирая поэзию, поэтическое творчество и обязательный поэтический успех. «Творчество, любовь, шедевры, период гонений, седина, фрак, Стокгольм, лауреатская речь — вот ведь на какую прямую он вышел!» «Славы хотелось очень. Только не известности, а именно славы — на всю железку, без полумер». Не всякой славы хотелось Льву Криворотову — а подлинной и полной, золотой славы поэта.

Начиная, любой поэт следует образцу. Это следование есть и притяжение, и отталкивание. Образец задает ориентацию в пространстве языка. Ценность собственного творчества может определяться как близость к этому идеалу или, напротив, как мера самостоятельности — степенью удаленности от него же. Открытие, обретение этого идеала — у каждого свое, всякий раз оно происходит по-новому. Это открытие — прорыв в поэзию. Это внезапно найденная калитка, только для тебя предназначенная, только тебе открытая. Для кого-то это Державин, для кого-то — Пастернак, для Криворотова — это Чиграшов. Поэт Виктор Чиграшов, конечно, не имеет никакого реального прототипа в русской литературе второй половины двадцатого века. Гандлевский очень аккуратно и вполне убедительно это демонстрирует. Лева Криворотов, уже будучи маститым чиграшововедом, говорит в своем выступлении: «Никто ничего толком не знал — ни Мандельштама, ни Бродского, Чиграшова и подавно». Упоминание Бродского важно именно тем, что его нужно от Чиграшова отделить. (Хотя нет другого русского поэта этого периода, по творчеству которого проводились бы конференции в Италии и на комментировании которого можно было бы худо-бедно прожить.) Чиграшов — не Бродский. Но Чиграшов — великий поэт. Это важно для характеристики Криворотова, это его возвышает: значит, в качестве последователя он занимается не полной ерундой, а вполне благородным делом, уж как он этим делом занимается — другой разговор. Но у него есть вкус.