Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая

Ознакомившись с появившимся во внутренней информационной сети расписанием занятий на первый семестр, я понял, что ребята из 22-го отряда не врали насчет насыщенности учебной программы. Пройденные мною подготовительные курсы, содержащие в себе основы двенадцати дисциплин, были легкой разминкой по сравнению с тем, что меня ждет дальше. Программа первого семестра включала в себя шестьдесят четыре (!) предмета. Некоторые уроки предстояло посещать всем отрядом, другие — совместно с другими отрядами, третьи-подгруппами, спаянными из учеников разных отрядов в соответствии с их склонностями и способностями. Во всем интернате, кажется, не было двух учеников, которые бы проходили одинаковую учебную программу.

Изучив свою индивидуальную программу и сопоставив ее с программами других знакомых абитуриентов, я убедился, что мои предпочтения и пожелания вряд ли были приняты во внимание педагогами. Предметов технической и физико-математической направленности в моем расписании было по меньшей мере вдвое меньше, чем предметов из категории “human science”, таких, как психология, социология, правоведение и история. К счастью, педсовет хотя бы учел мою приверженность спорту и выделил мне двенадцать часов в неделю на физическую подготовку.

Каждый день, за исключением воскресенья, включал в себя для каждого из нас как минимум восемь учебных часов. Если прибавить к ним всевозможные факультативы, практикумы и дополнительные занятия, дневная нагрузка составляла в среднем 10–12 часов в сутки. И это не считая самостоятельной подготовки (назвать это «домашней работой» в этих стенах язык не поворачивался), в рамках которой еще 2–4 часа предстояло отдать решению заданных воспитателями практических заданий и внеклассному чтению.

Если учитывать, что 8 часов в сутки занимает сон, то становилось понятно, что в некоторые дни свободного времени ученикам оставалось ровно столько, сколько необходимо для утренней и вечерней физкультуры, построений и гигиенических процедур. А если час-другой все же оставался — можно не сомневаться, что ты будешь назначен на это время дежурным по столовой или общежитию или отряжен на какие-либо хозяйственные работы на территории интерната.

Помнится, после ночных кошмаров, которые я пережил в «зубрильной яме», я решительно зарекся от того, чтобы когда-либо прибегать к так называемой пассивной учебной нагрузке (ПУН), к которой большая часть ребят из 22-го отряда пользовались во время подготовки к экзаменам. Сколько бы нам в головы не втельмяшивали пургу о «доказанной учеными безвредности» современных методов усвоения информации во сне, я не готов был добровольно позволить проклятому компьютеру программировать мой мозг, когда я сплю. Однако график учебы был сложен так, что единственной альтернативой ПУНу, который давал ученику фору в виде восьмичасового пассивного обучения во сне, была неуспеваемость.

Я ожидал нового этапа своего заключения с философским смирением, отчасти подбадривая себя мыслью, что час моего освобождения близится, а отчасти (хоть я и не желал этого признавать) привыкнув к здешней жизни.

Я все еще часто думал о том, что происходит на свободе. Гадал, передал ли все-таки предавший меня Энди мои сообщения и, если да — как на них отреагировали адресаты. Надеялся, что у него хватит ума не называть меня «Алексом», когда он будет говорить с Дженни. Молился, чтобы моя мама уже наконец нашлась и до нее дошло переданное через Энди сообщение. И все же я думал обо всем этом с каждым днем все меньше — уже намного меньше, чем пять месяцев назад.

Проклятый Петье и здесь оказался прав. Бездушная мозгоправочная машина, которую представляло собой это их «Вознесение», работала безотказно. Ты можешь отрицать это, сопротивляться — но она сломает тебя. Причем сделает это совершенно незаметно.

Когда-то я взялся читать книгу Маргарет Соммерсби, которую мама называла одним из величайших специалистов в области психиатрии нашего времени. Книга, честно говоря, выдалась для четырнадцатилетнего парня слишком тяжелой, и я мало что из нее понял. Но несколько вещей мне здорово запомнились.

Как писала Соммерсби, человеческий мозг — это, в сущности, очень сложная биохимическая машина. Мысли и поступки людей лишь на первый взгляд могут показаться необъяснимыми. Объяснение всегда есть — порой до него просто сложно докопаться. Наш мозг реагирует на те или иные раздражители и подчиняется тем или иным импульсам вполне предсказуемо. Если задастся целью внушить человеку ту или иную мысль, и если обладать для этого достаточными знаниями и властью (главным образом — властью ограничивать и направлять потоки информации, получаемой человеком) — то достаточно скоро эта цель будет достигнута, даже без применения каких-либо сложных или экспериментальных технологий, таких как гипноз или психотропное оружие.

Никогда не думал, что мне доведется ощутить то, о чем писала эта Соммерсби, на своем собственном примере. Впрочем, Алекс Сандерс — это ведь не совсем я. Или наоборот, Димитрис Войцеховский — это уже не я?..

30 августа 2077 г., понедельник. 138-ой день.

Казалось, что после пяти месяцев в этом месте меня уже ничто не способно огорчить. Но все же результаты распределения принесли мне новые разочарования. Несмотря на наличие двух неснятых «дисциплинарок» (последняя — за то, что я не сообщил о случайно замеченном мелком нарушении со стороны одного из новичков), меня назначили старостой отряда.

Вместе с еще восемнадцатью несчастными мне не посчастливилось оказаться в отряде № 15, куратором которого был никто иной, как всеми ненавистный профессор Кито. От мысли, что последующие два года моя жизнь будет зависеть от этого сварливого и мстительного узкоглазого старика, который, пожалуй, был даже хуже, чем Петье, да еще и держал на меня особый зуб за попавший в голову мяч, меня захлестнула новая волна отчаяния.

Ни один из ребят, с которыми я жил в комнате, не попал со мной в один отряд, и нас расселили. Я оказался теперь в одиннадцатой комнате мужской общаги № 3, самой отдаленной от учебных корпусов. Отсюда было дальше всего бежать до плаца — а значит, собираться надо было быстрее, чем прочим отрядам.

Моими новыми соседями стали четверо ребят: трое «дикарей» — Шон Голдстейн, Ши Хон и Сергей Парфенов, и один «сирота» — Паоло Торричелли. Все эти имена, естественно, достались им не от родителей, а от воспитателей в центре Хаберна, когда они туда попали (в случае с «дикарями») или же совсем недавно от администрации интерната (для «сирот»). Наша комната была иллюстрацией многонациональности и многокультурности Содружества наций.

Шон был высоким, как каланча, щуплым чернокожим с крупными чертами простого, открытого лица. Он с восьми лет воспитывался в крупном центре Хаберна недалеко от Эль-Пасо, в Северной Америке. Шон был единственным из четверки, с кем я был шапочно знаком — он играл в собранной мною злосчастной регбийской команде в тот самый раз, когда мяч угодил в голову Кито.

Ши оказался крепким, коренастеньким раскосым азиатом невысокого роста. В десять лет он попался одной из поисковых групп на пустошах Кореи и оттуда был доставлен в центр Хаберна на острове Калиматан.

Сережа был тихим, улыбчивым, немного стеснительным русоволосым славянином среднего сложения, отличительной особенностью которого был искусственный имплантат на месте левого глаза. С четырех лет несчастный одноглазый ребенок взращивался в одном из маленьких центров Хаберна, основанном в независимом поселении на пустырях русской тундры, а после его закрытия был переведен в более крупный центр в Турине.