Ной
Шрифт:
– Ёсць у мяне мястэчка адно, яшчэ з часоў грамадзянскай вайны. Дзед мой тут ад белякоў хаваўся. Мабуць і ня палац, але ні адна варожына не прачуе, – пыталась достучаться до неё хозяйка.
Заметив полную отрешённость своей гостьи, она просто подошла к комоду, этакого мебельного монстра, величественно возвышавшегося у белёной стены, и отворила нижнюю дверцу. Куча хлама, находившегося внутри, одарила всех ни с чем не сравнимым ароматом плесени.
– Нам что, туда? – испуганно поинтересовалась Анна, сильно засомневавшись в здравом уме Оксаны.
– Ага, – хитро подмигнула женщина, –
«Видно, жизнь у меня такая теперь будет, под землёй», – уныло решила Анна, спускаясь в укрытие. «Но всё ж таки жизнь, а не смерть», – шепнул ей кто-то неведомый, заставив почти умиротворённо осмотреть своё новое жилище.
Жилище, по всем понятиям, было более чем скромным. Но, как ни странно, почти уютным. Широкий тюфяк, от души набитый сеном, занимал солидную его часть. Маленький стол, табуретка и даже крохотная тумбочка ютились у противоположной стены. Дед, не жалевший живота своего в войне с собственными согражданами, умудрился даже утеплить свою хаванку: ее стены были обиты досками, теперь уже немного прогнившими, а щели между ними заткнуты соломой. Керосиновая лампа-фонарь, принесённая, по-видимому, не так давно, мирно стояла посреди стола, окончательно придавая крохотной комнатушке жилой вид.
– Зараз, зараз, дзявонькі, вы тут ляжце, а я вам коўдру прынясу. Бульба ў мяне ёсць гарачая, у топленай печы стаяла, – Оксана отчаянно суетилась, как суетится человек, одновременно и испуганный своим поступком, и в то же самое время сознающий его необходимость.
Очень скоро крохотная келья в подполе приобрела человеческий вид. На тюфяке появились подушки и одеяла, а на столе чугунок с горячей картошкой. Хотя, к удивлению хозяйки, к еде её новые жилички не выказывали никакого энтузиазма. Девочка клубочком свернулась под тёплым одеялом, а женщина неподвижно сидела рядом, безвольно опустив руки. Слёзы лились у неё по щекам, а губы, словно существуя сами по себе, что-то беззвучно шептали, словно кого-то звали.
– Ведаю, чаго вам, дзеўкі, трэба. Зараз дастану, – понимающе кивнула Оксана. Отлучившись ненадолго, она снова материализовалась на пороге подпола с солидной бутылью.
– Давай-ка, пі, сяброўка, – плеснула она жидкость в железную кружку и протянула Анне, – ўмомант лягчэй стане.
Самогонка обожгла горло, но растопила какую-то ледяную преграду в душе, вернув несчастную снова в реальный мир.
– У меня сыночек был, Монечка, – заголосила Анна, схватив Оксану за руки. – Где, где он?! Помоги мне найти его!
«Загінуў, нябось, твой сыночак», – печально решила Оксана, но, ничего не сказав, просто обняла рыдающую мать, прижав доселе совершенно незнакомую, но ставшую почти близкой женщину к себе.
– Нічога, нічога, – как могла, утешала она, – знойдзем мы твайго сыночка, вось убачыш! І дачушку вылечым!
– Да, да, Рафочка, – согласно пробормотала Анна, окунаясь в желанное забытьё, – всё будет
хорошо, и мы уедем домой.– Аксанай мяне клічуць, дзявонька, – поправила её хозяйка и осторожно, чтобы не потревожить уснувших, укрыла их одеялами, а затем, тихо ступая, поднялась наверх.
Глава шестая. Михаил.
Пожилая женщина поднялась со стула и, тяжело ступая, медленно подошла к сыну. «Как мама постарела за эти годы!..» – Михаилу стало тревожно и неуютно. Возникло ощущение, что он стоит у самого края пропасти, куда неминуемо должен рухнуть, и ничто уже не сможет его уберечь от запланированного падения.
– Мама, что с тобой, почему ты плачешь? – сын обнял мать.
Оставив его вопрос без ответа, Зинаида просто спрятала своё заплаканное лицо у него на груди.
– Ну, что ты? Что ты? – растеряно приговаривал Михаил, гладя её вздрагивающие плечи.
– Это должно было случиться, сынок, – грустно сказала Зинаида. – И я, я… – силы оставляли женщину, и вместо слов из нее вырывались лишь одни всхлипы.
– Да можешь ты мне сказать, наконец, что произошло?! – Михаил, стремясь привести мать в чувства, бережно усадил её на кровать и ринулся за сердечными каплями, которые, насколько он помнил, стояли в буфете на второй полке рядом с сахарницей.
– Тебе сколько капель, мам, тридцать или сорок? – крикнул он, уже отвинчивая крышку от пузырька с корвалолом.
– Не стоит, сынок, – неожиданно спокойно произнесла мать. – Лучше подойди ко мне, мне поговорить с тобой надо.
– Да что стряслось-то? – Михаил, нарочито неспешно, словно ничего необычного не происходит, подошёл и сел рядом. – Ты не бойся, я здесь, с тобой, и я, ты же знаешь, люблю тебя.
– И я тебя, сынок, – печально покачала головой Зинаида. – Больше всего на свете.
– Но что тогда тебя так расстроило? – Михаил почти весело обратился к ней.
– Правда, сынок, только правда, – то, как сказала мать эти слова, не оставило у её сына никакой надежды, что причина, повергнувшая её в такое отчаянье, мелка и ничтожна.
– О чём ты? – всё ещё думая, что речь пойдёт о прохудившейся крыше, спросил Михаил.
– Пришло, видно, время рассказать тебе обо всём, – обращаясь больше к себе самой, чем к сыну, заговорила Зинаида, помолчав немного. – Ты ведь знаешь, Миша, что мы не местные, а в наше село только после войны переехали.
– Да, мама, – удивился Михаил, никак не ожидавший, что разговор перейдёт на их место жительства. – Ну и что? Ты же сама мне рассказывала, что отцу хорошую работу предложили. Мы продали наш старый дом и переехали. Ты поэтому плачешь?
– Нет, сынок, – тихо сказала Зинаида. – Не поэтому, а потому, что переехали мы сюда, чтобы скрыться от чужих недобрых глаз. Да и от чужого недоброго слова.
– Что же такое могли о нас сказать?
– Они могли сказать тебе… – мать на минуту взглянула прямо в глаза сына так, что у последнего снова болезненно заныла душа, чувствующая, что мир через мгновение перевернётся. – Что ты мне не родной сын.
– Это ерунда какая-то, мам, – почти с облегчением выдохнул Михаил. – Кто же тебе тогда родной, если не я? Я, что, сюда с неба свалился?