Ной

– С неба, сынок. Вот именно, с неба, – неожиданно согласно кивнула головой Зинаида. – Тебя ведь на казнь вели.

– Мама! – окончательно убедившись, что у матери просто временное помутнение рассудка, воскликнул Михаил. – Казнь? О чём ты говоришь? Сколько я себя помню, я здесь, с тобой живу. Только в город, учиться в техникум, ездил. А потом опять вернулся. Ты, знаешь что, отдохни. А я тебе сейчас чайку спроворю. Ложись-ка лучше. Поспи. Встанешь, всё другим покажется.

– Подожди, – мать резко отвела руки сына, уже было собиравшегося взбивать подушки. – Сядь и послушай, что я тебе скажу, – несвойственные ей ранее властные нотки в голосе убедили Михаила оставить попытки представить всё происходящее просто временным недомоганием.

– Я всегда боялась, что когда-нибудь в моей жизни настанет эта минута, – начала свой рассказ Зинаида. – И вот она наступила. Но, знаешь, сын, я не чувствую прежнего страха. Видно, с возрастом прозрение пришло ко мне, и я уже ничего не боюсь. Да, Мишенька, не сын ты мне. Ни мне, ни отцу своему, Адаму, – Господи, упокой его душу. – Зинаида размашисто перекрестилась на образа и поклонилась небольшой фотографии мужа, стоявшей тут же рядом с иконами в траурной рамке. – Прости меня, Адам, – обратилась она к этому пожелтевшему снимку, – но я должна сказать Мишеньке правду, – лицо Зинаиды просветлело, и словно не она, а кто-то другой, уверенный в своей правоте, заговорил с Михаилом снова. – Так вот, сынок. Деревенька наша, где мы жили до войны, стояла в аккурат под Мозырем. Жили мы не плохо, работали с Адамом в колхозе. И всё было у нас хорошо. Одна только беда случилась. Как раз накануне войны сынок мой годовалый Мишенька простыл где-то, заболел да умер. Да, сынок… заболел да умер… – Зинаида опять замолчала, уставившись в одну точку.

– Мам, мама, – потряс её за плечо Михаил. – Что это ты говоришь такое? Какой Мишенька, как умер? Ты о чём? Погоди, я сейчас, – он решительно встал, чтобы бежать за фельдшерицей, благо, всё на селе рядом. – Я только за Клавдией схожу, она придёт, тебе давление смерит. Ты посиди, я скоро.

– Стой, не суетись, – и снова мать заставила его вернуться обратно. – Дай рассказать, а потом беги, хошь за Клавкой, хошь за самим Господом Богом. Так вот, сынок, слухай дальше. Похоронила я своего Мишуту, а тут как раз война началась с немцами. Прут, гады, что черти! Адама, мужа моего, на фронт призвали, а я осталась. Мы же глупые какие были! Надо было бы сразу, как только услыхали, что германцы сюда рвутся, бежать, куда подальше. А мы – нет, добро своё бросить жалко было, хату. Да и разговоры разные ходили, что эта нация, мол, культурная, ничего плохого не сделают. Ох, позже-то мы, конечно, поняли, какая культура пожаловала. Как только народа нашего деревенского кучу поубивали за просто так, хлеб сожгли да дома порушили. И всё-то мало извергам казалось! Стали людей уже не по одному расстреливать, а толпами на смерть гонять! Я как в первый раз увидела, думала – руки на себя наложу! Не смогу жить с этим. Идут, значит, они, горемычные, по нашей деревне, добро бы солдаты были какие, ан нет – старики, женщины, инвалиды да дети малые. Я сначала-то не разобрала, чего они всё чернявые какие-то. Это потом мне Евдокия, подруга моя, растолковала: «Евреи они, говорит. Их, сердешных, фашисты пуще всего ненавидят». И знаешь, смотрю на этих людей: вроде живые, а лица умерли. Такая тоска в глазах застыла. Вот я и решила тогда, пусть спасти их всех у меня не получится, но одну невинную душу из лап этих гадов да выхвачу. Хоть ребёночка какого в память о сыночке моём возьму. И то доброе дело сделаю. Ну, вот, взяла я тогда с собой бутыль самогонки и пошла.

– Куда, мама? – выдохнул Михаил.

– За тобой, сынок, за тобой, – Зинаида опять замолчала. Видно было, что рассказ этот даётся ей с таким трудом, словно не слова она произносит, а по капле выцеживает свою прожитую жизнь. – Так вот, Мишенька, вижу я, ведут фрицы новую толпу на бойню. А с ними и ты на руках у отца своего. Инвалид твой папка-то был, прихрамывал сильно. Видать, потому и в армию не попал. Ты-то очень на него похож: такой же чернявый, большеглазый. Вот ведь горе-то какое, – мать снова тяжело вздохнула. – Мамка твоя, Мишенька, совсем молоденькая была, ей бы жить и жить. Когда они мимо меня проходили, твой отец как раз посмотрел в мою сторону и тебя ко мне повернул. Словно просил: спаси его!

– Ну и что потом, мама?

– Я и спасла, – совсем тихо, почти одними губами произнесла Зинаида. – На самогонку тебя, сыночек, поменять у полицая смогла. А потом деревенским сказала, что ты и есть мой Мишенька. Он-то не дома помер, в больнице. Вот я, мол, его из больнички-то и забрала. Кто поверил, кто – нет, только с малым дитём в деревне счёты сводить не принято – совесть у людей ещё была. Так и стал ты моим сыном. После папка твой, Адам, с войны вернулся. Он, Мишенька, тоже всё про тебя знал. Но принял сироту как родного. Хоть, какой он тебе папка, – Зинаида снова залилась слезами.

– Нет, мама, – пытаясь вложить в это слово как можно больше нежности, прошептал приёмный сын, прижимая к себе женщину, – он мне отец, а ты – мать. Ты меня от верной смерти спасла. Почитай, второй раз родила. Значит, мать настоящая и есть. Я тебя всю жизнь матерью называл, а отца – отцом. А теперь, когда ты мне всё рассказала, мне не только любить вас полагается, но и благодарность великую к вам испытывать за то, что вы для меня совершили. Мама, мамочка моя любимая! – продолжал говорить Михаил, целуя материнские руки. Его слова, словно дождь – пересохшую почву, напитывали душу исстрадавшейся женщины.

– Я знала, Мишенька, – снова заплакала Зинаида, – что ты у меня хороший сын. И по правде сказать, давно забыла, что не родной. Только вот сегодня вспомнила и решила, что не имею права молчать. Нехорошо это, не по-божески.

– Но почему? – материнское расстройство и сейчас казалось Михаилу, несмотря ни на что, по меньшей мере, непонятным.

– Сегодня малыша по телевизору показали. Ну, вылитый ты в детстве! И тоже шесть пальчиков на руке имеет. Найти ты его должен, и бабушку его. Может, родня они тебе. Я-то сама уже старая да больная. Помру, видать, скоро…

– Да что ты, что ты, мамочка! Не нужен мне никто, кроме тебя! – Михаилу отчаянно захотелось вернуться в сегодняшнее беззаботное утро, когда он, не ведая ни о чём, спасал бестолкового котёнка. Он даже застонал от невозможности ничего изменить.

– Постой, – Зинаида Васильевна прижала к щеке руку сына, но все равно твёрдо сказала: – Ты должен их найти. Сделай это не ради себя, а ради меня. Я не хочу оставлять тебя в этом мире одного. На вот, – она протянула какую-то старую выцветшую открытку.

– Что это? – опешил Михаил.

– Это твоя единственная память о настоящих родителях. Мне отдал это твой отец, уходя на смерть.

«Как странно. Мама, моя мама, говорит о каких-то неизвестных мне людях, как о моих родителях. А я ничего не помню, не чувствую, кроме боли за её исстрадавшееся сердце», – мелькнула в голове Михаила необычная мысль, но он, тем не менее, послушно выполнил просьбу матери, взял карточку и постарался вчитаться в полинявшие строчки: «Дорогой Рафочка, поздравляю тебя и твою семью с Первомаем. Жду тебя и Аню вместе с маленьким Мосей скоро в гости. Целую. Любящая тебя сестра Соня». Открытка была отправлена из Мозыря в Ленинград на имя Эльмана Рафаила Ароновича, а под витиеватой подписью зияла дата: 20 апреля 1941 года.

Глава седьмая. 1941 год, Анна.

– Ксана, а Ксана, адчыняй давай, справа ёсць!

В дверь забарабанили, словно вознамерились её расколотить напрочь, не дожидаясь, когда хозяйка поднимется с кровати в столь неурочный час и отопрёт засов.

– Ну, іду, іду, – нехотя заторопилась Оксана Фёдоровна открывать непрошеному ночному гостю. – Чаго прынесла нялёгкая? – пытаясь спрятать за намеренным неудовольствием колкие шипы страха, обратилась она к шумному визитёру.

На пороге красовался Митрич собственной персоной. Про таких на деревне говорили «раздолбай». Ни совести, ни проку от него в век не добьёшься. До войны Прохор, которого теперь в деревне уважительно звали по отчеству Митрич, вечным позором для колхоза был. Куда его ни приставишь, жди беды. Покойный председатель и так, и сяк пытался его на путь истинный направить, всё как с гуся вода. Ведь сначала хорошую специальность получил: слесарить обучили, специально в область посылали. Только никакого толку из этого не вышло. Какой бы техники новоявленный слесарь ни касался, следующим этапом была сдача оной в металлолом. Сколько с ним ни возились, сколько ни увещевали, ни прорабатывали на собраниях, плевал нынешний полицай на всё с высокой колокольни. На работу выходил тогда, когда добрые люди с неё возвращались, зато в умении бездельничать и пить да по пьянке куролесить равных ему не было! То драку затеет, а то ещё похлеще что отмочит. Ничего святого у человека не было.