Ноябрь, или Гуменщик

Немного погодя послышался жалобный детский плач.

— Ай, ай, ай, — хныкал ребенок. — Я косой ногу порезал! Кровь идет! Помогите! Помогите! Я кровью истеку, помогите!

Карела в дрожь бросило при мысли, что вдруг кто-то из детей, играя, и впрямь поранился косой, но не издал ни звука.

Ребенок плакал еще долго, всхлипывая и жалобно причитая:

— Мама, мамочка! Почему мне никто не поможет? Я не хочу помереть! Помогите! Помогите!

Карел на дереве обливался слезами, но молчал.

Потом долго было тихо, и Карел уже решил, что хворь оставила его в покое. Наконец гуменщик из-под елки велел ему:

— Ну, вылезай из своего укрытия, хворь, похоже, убралась.

— Слава тебе, Господи! — выдохнул Карел и стал нащупывать ногой опору, чтобы слезть.

И тут его охватил такой приступ лихорадки, что он чуть не кубарем скатился с ели. С большим трудом удалось ему удержаться, чтобы не расшибиться, он спускался вниз, вскрикивая от боли и приступов жара. На последних метрах силы совсем покинули его, он отпустил руки и шлепнулся в жидкую грязь под елью, да так и остался лежать, постанывая и дрожа мелкой дрожью.

Гуменщик бегом примчался из дому и помог несчастному вернуться в избу, в свою постель, напоил горячим молоком, растер руки-ноги болящего. У Карела зуб на зуб не попадал, и он смог только вымолвить:

— Ты почему сказал, что она убралась?

— Я? — удивился гуменщик. — Я ничего не говорил, я сидел возле печки, курил себе трубку, даже вздремнул малость.

— Я точно слыхал, как ты пришел под елку и сказал, что хворь убралась восвояси.

— Наверняка это она сама и была, — рассудил гуменщик. Она ведь каким угодно голосом говорить может. Ты перемоги этот приступ, тогда попробуем другое средство.

— Не верится мне, что я это переживу, — заохал Карел Собачник. — Ну всего насквозь пробирает, до самой последней жилочки! Придется вам ведром меня в гроб засыпать, так она меня измочалила!

— Ты хлебни водочки, подкрепись.

— Да не пью я! — прохрипел Карел Собачник, закатывая глаза. — Никогда не пил. Я человек верующий, а вино пить — грех!

Гуменщик только присвистнул про себя.

— В этом-то и есть твое спасение! — обрадованно сообщил он. — Лихоманка на дух не переносит запаха водки. Потому она так тебя и валтузит, что ты пахнешь, как грудной младенец, лихоманке тебя только на руки взять да замучить. Надо тебе начать пить, каждый день по доброму шкалику, и попомни мое слово — избавишься от хвори!

— Не желаю я пьяницей становиться! — простонал из своей постели Карел.

— Да ты просто должен! — возразил гуменщик. — Сам выбирай — или лихоманка или водка. Третьего не дано!

Страшный приступ лихорадки сотряс Карела, зубы у него во рту застучали.

— Давай бутылку сюда! — прохрипел он, схватил ее, большими глотками выпил половину и зашелся в кашле, скривив лицо и выпучив налитые кровью глаза. Но тут нутро его воспротивилось непривычно крепкому напитку. Карел крякнул и облевал всю постель.

— Это ничего, даже лучше — сильнее перегаром разит! — пояснил гуменщик. — Выпей еще! Давай до дна!

Карел весь перекосился от отвращения, но выпил все до дна. Затем откинулся на подушки и уставился в потолок.

— Все внутрях крутит! — произнес он сонным голосом. — Крутит и крутит и крутит... Словно гнус... вьется.

Он отрыгнул, изо рта шибануло перегаром. И тут тоненький бабий голос едва слышно пискнул с отвращением:

— Фу, гадость какая! Водкой разит! Прямо с души воротит!

Карел лежал в постели на спине и тяжело дышал. Гуменщик стиснул ему руку.

— Ну, как?

— Да ничего! — прошептал Карел. — Отпустила! Представь себе, отпустила!

— От тебя водкой несет — оттого! — объяснил гуменщик. — Хвори — они штучки тонкие, не всякий запах переносят. Вот свинья — она ведь никогда лихорадкой не мается! Вонь — она все отпугивает!

— Слава Тебе, Господи! — вздохнул Карел. — Умный ты мужик, Сандер. Ян! Ты где, чертов работник?

Батрак Ян только что проснулся от холода под боком у коровы и теперь скакал вокруг дома, пытаясь согреться. Услышав зов хозяина, он заглянул в избу.

— Бросай все как есть и живо в кабак. Принесешь водки! Десять штофов! — велел Карел.

— Что праздновать будем? — обрадовался батрак.

— Какие праздники! Принесешь водки — и обратно за работу, лодырь несчастный! Водка для меня! Я поборол хворь!

— И то дело! — пробурчал несколько разочарованный батрак. — Хоть сможешь тоже делами заняться, а то один я за все отвечай!

— Молчать! И бегом за водкой! — заорал Карел и запустил в батрака пустой бутылкой. Ян в последний миг успел увернуться, иначе не миновать бы кровопролития.

“Ну до чего мне, черт возьми, не везет! — сокрушался он, направляясь в сторону кабака, пронизываемый ледяным ветром. — Был хозяин хворый, так теперь еще и пьяница! Да пропади оно все пропадом! Сто тысяч чертей!”

— Чего надо? — спросил из-за кустов черный мужик страшной наружности и осклабился. Ян только промычал что-то нечленораздельное, все молитвы и прочие приемы против нечистой силы как ветром выдуло из его головы. Страшный мужик потянулся было схватить Яна за горло, но тут откуда-то послышался волчий вой. Нечистого будто молнией пронзило, он отскочил и удрал в лес.

Размахивая руками, с дикими воплями Ян припустил в сторону корчмы. Той ночью он так и не рискнул вернуться домой, а напился пьян и уснул в собачьей конуре вместе с псом корчмаря, который унюхал, что зипун у батрака пропах коровой, и стал облизывать его, словно большой мосол, на котором еще есть мясо.

9 ноября

Карел Собачник проснулся утром и понял, что его не бросает больше то в жар, то в холод, а зубы не выбивают дробь, как зазывалы в ярмарочном балагане. Ему тотчас припомнился вчерашний день, хитрые уловки гуменщика, вспомнилась водка, отпугнувшая своим зловонным духом хворь, вспомнилось также, что он послал батрака за новым зельем. Но ни Яна, ни водки нигде не было. Карел обошел избу, заглянул во все пристройки, слазил на сеновал, даже отбежал на сотню-другую метров в сторону от хутора и стал во весь голос звать батрака, но никто не откликнулся.

Со страху Карела Собачника стала бить дрожь, его охватило жуткое предчувствие: если он немедленно не выпьет водки, страшная хворь вернется, снова вцепится в него и станет трепать, словно мочалку, пока не придет время отправиться на тот свет. На негнущихся ногах бросился Карел к дому запрягать лошадь; чуть не плача и на чем свет стоит проклиная Яна, он сумел наконец запрячь ее, взмахнул кнутом и во весь опор, будто чума за ним гонится, понесся в сторону корчмы, понукая лошадь и крича от нетерпения. Несколько раз он чуть было не сверзился вместе с телегой в канаву, но сумел-таки удержаться. Ночной мороз не отступил, грязь застыла твердой коркой, припорошенной легким снежком, словно собрался кто-то закусить этим месивом и слегка присолил его. Карел добрался до корчмы, на ходу спрыгнул с телеги, не удосужился даже привязать лошадь и, громко хлопнув дверью, ворвался в помещение с криком: