НРЗБ
Шрифт:
Таким образом, скорее случайно, чем по расчету (психологические тонкости не были его сильной стороной), своим престижным рассказом Генсекс попал в точку; возможно, сыграла роль и двусмысленная сексуальная подоплека эпизода. Но пожав плоды успеха, он по своему обычаю немедленно потерял к Рае всякий интерес. К этому она была не готова. Сначала она просто не понимала, куда он пропал, потом заговорило оскорбленное самолюбие, затем — нежелание быть позорно изгнанной с завоеванного плацдарма… Она преследовала его лично и по телефону, то ссылаясь на беременность и угрожая, что «так этого не оставит», то нежно умоляя вернуться, в общем, совсем потеряла голову. Генсекс с вежливой твердостью отражал все атаки, но однажды его терпение лопнуло и он ядовито спросил, не проснулась ли в ней и впрямь бескорыстная любовь? Она рассмеялась и через какую-нибудь неделю с благословения Генсекса оказалась замужем за смотревшим ему в рот Лесиком. Самое забавное, что все, включая Лесика, были в курсе
Сам Лесик был типичным очкариком, вся жизнь которого проходила в мире книг, но, следуя веяниям времени, он стыдился своей интеллигентности. Однажды у него было дело к сотруднику литературного журнала, которого он почитал издали как человека, проведшего десять лет в лагере. Он зашел к нему в редакцию, и вопрос разрешился к обоюдному удовольствию, но Лесика на всю жизнь поразил несуразный вид гиганта-грузина в белой рубашке с по локоть засученными рукавами на мощных руках (лесоповал?!), выводящих никчемные буковки. Поэтому Лесик, как мог, культивировал в себе зверя, твердил (вслед за Генсексом, в свою очередь, ссылавшимся на какую-то знойную альпинистку пятидесятых годов), что настоящий мужчина должен быть мрачен, свиреп, волосат и вонюч, и вообще всячески равнялся на своего легендарного друга (все тело которого, кстати, было покрыто, не исключая спины и живота, курчавой шерстью). В частности, он взахлеб повторял любимый аргумент Бориса против анального секса: «Я сам иногда страдаю запором, но удовольствие получаю, только когда освобождаюсь от него, — как тот мазохист, который промахивается молотком по своему члену». При всем при том Лесик оставался смирным мужем и музейным работником; его единственным выходом в большой мир был Генсекс. С отъездом последнего мир этот стал еще больше, но соответственно и отодвинулся в полуабстрактную даль.
Известия, поступавшие оттуда, были противоречивы. С одной стороны, Генсекс, вроде бы продолжал греметь. В одном из первых циркуляров (ввиду козней почтовой цензуры, а также с расчетом на массовое хождение по рукам, он присылал нумерованные ксерокопии, оставляя оригиналы себе) описывалась случайная встреча в Нотр-Дам с семейной парой, которая с московских времен осталась должна ему крупную сумму денег; так он одним ударом поправил свои на первых порах шаткие финансы, получил прибежище в Париже и подтвердил, теперь уже на международной арене, высокое звание Генсекса. Но постепенно из-за границы стали просачиваться слухи, что женщины все чаще позволяют себе отказывать Генсексу: одни — по моральным соображениям, другие — недовольные его ars amatoria (Искусство любви (лат.)), третьи — предпочитая более молодых партнеров, а то и партнерш, но все так или иначе не видя особого смысла спать с ним. Впрочем, из его писем ничего подобного заподозрить было нельзя, ибо они были полны победными реляциями о встречах с датчанками, француженками, японками и даже одной носительницей языка гуарани. Рая, Лесик и другие незыблемо верили в Бориса как в своего сексуального полпреда, но, опровергая с письмами в руках кощунственные инсинуации, начинали втайне задумываться над их устойчивостью. Любопытно было, что? по этому поводу имеет сообщить д-р Орландо.
Однако долгожданный визит задал больше загадок, чем разрешил. Начать с внешности д-ра Орландо — завитых волос, накладных фиолетовых ресниц и многослойных розовых хламид в индийском стиле. Хозяева удивленно переглядывались, расходясь (пока что про себя) даже в вопросе о поле: Лесик полагал, что перед ними мужчина, Рая — что женщина. Не помогло и имя — Доминик. Ясность внесло бы, вероятно, письмо Бориса, но они чувствовали себя столь принужденно, что раскрыть его в присутствии подателя не решались. Разговор принял поэтому нейтральное направление, сосредоточившись на сравнительной этимологии названий привезенных подарков — джина и джинсов. Как объявил тотчас же обложившийся словарями Лесик, gin является сокращением от geneva, но в значении не «Женева», а «голландский джин», genever, каковой по-голландски произносится хенефер и происходит от латинского juniperus, «можжевельник». К восточному же джинну из бутылки он, вопреки ожиданиям, отношения не имеет, хотя тот родственен сразу двум разным корням со значением «дух»: арабскому djinni и английскому genie. Последний через французское genie восходит к латинскому genius, «дух, гений», а через него ко всему словарному гнезду genus — «происхождение, род, пол, жанр» и т. п., вплоть до современных «генов». Тут интерес аудитории к лексикографическим изысканиям начал увядать и, возможно, увял бы совсем, если бы не каламбурный мостик, во-время переброшенный д-ром Орландо к джинсам:
— Значит, Бо?рис через меня присылает вам блу джинз — «голубые гены»?
«С этим доктором я бы определенно не отказался обменяться парой слов на генетическом коде, но, боюсь, у него гениталии в неподходящем жанре», — острит про себя Лесик, а вслух говорит:
— Джинсы, jeans, происходят от Genoese, обозначая
генуэзский сорт плотной бумазеи. Кстати, Вы, случайно, не из Генуи родом?— Нет, и даже не из Женевы. Простите, мне нужно идти. Было очень приятно познакомиться, и я обязательно хочу повидать вас обоих еще раз.
По-западному уверенно расцеловавшись с хозяевами, Доминик удаляется. Лесик и Рая в каком-то смысле даже рады, так как могут, наконец, обменяться впечатлениями и прочесть записку от Генсекса. Она оказывается очень краткой; Доми Орландо рекомендуется в качестве посредственного специалиста, но своего в доску парня, хотя и со странностями. Проблема пола этим по-прежнему не снимается, поскольку на языке Генсекса своим парнем может быть кто угодно. Зато отсылка в скобках к письму No… обещает разгадку. Письмо (трехлетней давности) немедленно извлекается на свет и, конечно, решает спор в пользу Раи, ибо содержит любовную новеллу с Доминик в роли эффектной аспирантки, слушающей курс Генсекса на международной летней школе в Белладжо.
«No to sczesciarz z nego!» («Ну, так он счастливчик!» (польск.)), — не сговариваясь, Лесик и Рая в один голос цитируют концовку рассказа Генсекса о том, как однажды в Закопане, впервые в жизни попав в ночной бар, он вместе со своим польским приятелем долго гадал, кто их соседи: двое лыжников-мужчин или лыжник и устрашающе мужеподобная лыжница? Но вскоре Анджей застал проблематичного урода выходящим из женской уборной и вернулся к столику с издевательским сообщением, что кавалеру-таки повезло. Впрочем, Доми уродом не назовешь, думает каждый, и мысленно прикидывает, какие возможности открывает перед ним новая информация. Оба сразу вспомнили эпизод в Белладжо, над которым уже не раз ломали голову, но теперь перечитывают его с новым интересом, так и сяк примеряя к недавней гостье.
«…Она была сложена слегка непропорционально, с большой головой при не очень высоком росте. На удлиненном лице под низким лбом выделялись огромные голубые глаза и сочные, иссиня-фиолетовые губы…»
— Генсекс, как всегда, не жалеет красок, не рассчитывая, что мы сподобимся увидеть оригинал, — осторожно комментирует Лесик, пытаясь скрыть возбуждение.
— Ну, оригинал тоже, как видно, был с тех пор переписан, и не раз, — парирует Рая. — A фиолетовый мотив схвачен точно.
«…Я несколько дней пялился на нее, встречая неприязненный или непонимающий взгляд. Однажды после обеда мы столкнулись в аллее, я предложил пройтись, она согласилась. Я стал угощать ее отборными историями из моего репертуара — ответом было напряженное молчание. — «Вам не нравятся мои рассказы?» — «У нас об этом не говорят». — Я посмотрел на нее, притянул к себе и совершенно потонул в ее старательно страстном, влажном, нескончаемом поцелуе…»
— «Старательно страстный» еще ничего, но за «нескончаемую влажность» дядя Марсель его по головке бы не погладил, — продолжает бравировать Лесик.
— Ладно, ладно, ты бы и сам непрочь потонуть. Читай уж.
«…Она предпочла свой номер…»
— Это так предлагают, «Your place or mine?» («К Вам пойдем или ко мне?» (англ.)) — не унимается начитанный Лесик.
«…и настояла на полной темноте. Мы деловито сошлись на том, что к пяти нам обоим нужно на занятия, но… освободились едва-едва к ужину. Чтобы не подавать цензорам повода к изъятию настоящего письма как порнухи, опущу перипетии рекордного матча. С этнографической точки зрения вам может быть интересно, что итальянские гостиницы, в особенности старинные палаццо, отличаются фанатической узостью кроватей и мраморной холодностью полов. Последнее, впрочем, было даже кстати, учитывая безумную жару. Но когда, упиваясь своим итальянским, я прошептал что-то в том смысле, что ночью будет прохладнее, она, ни на секунду не снижая темпа лобзаний….»
— Это наверняка намек на пушкинское Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий!.
— Или на реальные лобзания. В них-то Генсекс разбирается лучше, чем в Пушкине. В отличие, кстати, от некоторых, кому в случае чего как бы с этими самыми содроганиями не опозориться.
«…не снижая темпа лобзаний, отвечала: «Non ce l’abbiamo la notte», (Букв.: «Ночи у нас нет» (ит.)) и на все мои удивленные расспросы, почему же не продолжить ночью (подготовка к занятиям? муж? менструация?), твердила, что никакой ночи не предвидится. Чувствуя, что теряю лицо, я все-таки полувопросительно отметил, что, мол, дело вроде бы идет неплохо?! — «Si, si, ma lo voglio unico!» («Да, да, но я хочу, чтобы это осталось неповторимым!» (ит.)) — и больше я уж не мог добиться ни слова…»