Нуба

Вот двадцать коров, которые уплатила ему вдова его старого друга. Это было давно, она умерла и коровы те давно издохли, но их потомство ходит по саванне, мычит и щиплет траву. Она плакала тогда, красивая, статная, после гибели мужа ей нечем было платить за пастбища для своего стада, и Карума согласился помочь. Двадцать коров из пятидесяти — не так велика цена, и этот камень не лежал бы сейчас на его сердце. Но только сам Карума знал, что когда они вместе с Охонго возвращались с ярмарки, он проснулся раньше друга и увидел змею, выползающую из-под мешка, лежащего под головой спящего. Его камень — это те несколько ударов сердца, которые Карума провел в молчании, прежде чем вскрикнуть, чтоб разбудить друга. Когда он закричал, змея уже укусила. Да, Карума завидовал Охонго, тот был всегда весел и женщины любили его больше других мужчин. Но и сейчас не мог сказать себе, промолчал ли нарочно или просто остолбенел от растерянности. И потому это — его камень.

Вот девочка с сотней давно не чесаных косичек. Ее нашли брошенной на караванном пути, а может она убежала — никто не узнал, потому что язык ее был непонятен. Совет собрался на площади и девочку решили отдать младшей женой, тому, кто выбросит больше костей. Каруме повезло, и он хорошо заботился о ней. Два года. А потом она исчезла, убежала, в чем ходила пасти его стадо и больше ничего не взяла с собой. Каруме бы радоваться, что два года он кормил сироту. Но он знал, что схитрил, бросая кости, а кормил, потому что не любил худых женщин. Но она все молчала и молчала, и каждую ночь шарахалась от него, закрываясь руками, а после плакала. Так что он отдал ее проезжавшим купцам. За кусок яркой материи. А его подарил другой, которая приводила к его стаду коров и, озираясь, хихикала, оставаясь до солнца.

Жизнь долгая, рассуждал Карума, взвешивая камни своих грехов и бережно кладя их обратно на сердце. Приходит время, когда и грехи в радость, потому что тело стареет, уже не обманешь девчонку, чтоб вкусить ее сладкого. Остается лишь перебирать воспоминания. А чтоб не гневались боги, что же, Каруме не жалко и побичевать себя. Признаться в том, что совершал нехорошее, темное.

Идя по знакомой тропе, он поднял лицо к звездам, прикрытым клочковатыми бесплодными тучами, и прошептал нужные слова птице Гоиро. А может, и должно ему совершать такое в жизни, чтоб быть ближе к первенцу светлых богов. А?

Сейчас он направлялся к годое, чтобы снова спросить для себя. Ведь не каждый день и не каждый год появляются избранные тьмой, да еще в ведении папы Карумы. Ну и что же, что он говорильщик, а они никогда для себя — все для прочих. Сейчас ему надо не просто спросить, а… «поторговаться» — подсказал ему шепот в голове. «Ты идешь торговаться с могучей Гоиро, старик. Хорошо бы она не убила тебя на месте»…

Но соблазн был велик и Карума решил рискнуть. Жизнь все равно шла к концу, и он не прячет своих камней от Гоиро, вот они все! Он знает сотни людей, у которых гора камней так велика, что высыпись они из нутра злодея — придавили бы насмерть. А Карума честен. И честно попросит.

Он нес котелок, калебас со смесью, из которой сварит зелье годое, огонь на конце длинной ветки и коровий рог со спиленным кончиком. Медленно ступал, повторяя про себя просьбу и доводы, почему это нужно Гоиро. И нащупывал в мешочке у пояса горстку особого порошка, купленного у безъязыкого одноглазого ил-паро, нищего колдуна, ходящего из деревни в деревню. Этой ночью ему не нужны неясности в ответах годои, все должно быть сказано точно.

Глава 10

Небо над глазами было черным, совсем черным. И усыпанным по черноте множеством ярких звезд. Звезды покачивались. Мальчик вздохнул полусонно, то прищуривая глаза, то открывая их шире, но веки сами собой опускались, и он позволил им. На закрытых веках отпечаталось странное небо наоборот, как бывает то днем, если при ярком солнце закроешь глаза — красное огромное поле. И по нему — черные пухлые точки. Точек днем не бывало, медленно подумал Маур. И вспомнил рассказ папы Карумы о свете и темноте. Тени, которые заползают в углы, хоронятся и смотрят оттуда на яркий свет, всегда стерегут его. А ночью, сказал тогда ему Карума — ночью нет светов, которые сами смотрели бы на темноту.

Маур снова приоткрыл глаза. Звезды висели и все так же покачивались. Вот же! Вот он свет в темноте! Висят сами, и глядят вниз. Значит, папа Карума соврал? Хотя, о чем он думает, это не просто куски света, это же зоркие глаза ночной птицы Гоиро, для того, чтоб высматривать, кого наказать. Какая странная голова у меня, подивился мальчик, она сегодня думает странные мысли. Глаза снова закрылись, перед ними опять нарисовалось оранжево-красное небо, будто наполненное жидкой кровью. И эти страшные точки — везде. Будто темнота вышла из углов и расположилась, следя за светом явно, держа его своей невидимой сетью. Он нахмурился, чувствуя, как собираются морщинки, сбегаясь к переносице. Одна из точек прыгнула ближе, еще ближе, разрастаясь, и превратилась в черное кольцо, толстое, с яркой искрой середины. А круглый обруч закостился рваными краями, углами и впадинами. Как старые черные скалы вокруг котловины. Что это там, прилепилось к одной из впадин? Маленький темный квадратик и что-то светлое шевелится на нем.

Кольцо наползало, уходя в сторону, чтоб зрению оставался этот край, на который смотрел наполовину спящий Маур. И квадратик тоже покачивался, заплескивали на опущенные края оранжевые мелкие волны. Тыкался в жидкое ленивое пламя шест, тонкий, как шип с колючего дерева зогго. И светлая фигура, переступая еле видными под длинным подолом черными ногами, тянулась шестом, отталкиваясь от обломка черной скалы.

Это же озеро-море, понял мальчик, и тот плот, что увозит к острову еду и овец, а иногда редких молчаливых чужестранцев. Они никогда не заходили в деревню. Но мальчишки на то и мальчишки: хоронясь за кустами, крались, подглядывая, как те, замотанные в темные глухие одежды, ждали на дальнем берегу перевозчика и, ступив на плот, уплывали к черному острову Невозвращения. Никогда мальчики не видели их лиц и не слышали разговоров, потому что этим берегом владело племя рыбоедов-алмолу — никого из пастухов сюда не пускали их воины. Были они невысоки, с гнутыми кривыми ногами и тощими животами, а зубы на черных лицах крошились и торчали как у старых зверей. Но все стрелы и гарпуны алмолу пропитывали ядом и никого не жалели.

Сейчас плот, увиденный им под закрытыми веками, был пуст. Лишь перевозчик медленно суетился, запуская шест то с одной стороны, то с другой. И плотик, ныряя и захлебываясь набегавшей волной, двигался к берегу, а корявое кольцо острова уплывало за край глаза, куда-то к виску.

Мауру надоело следить за колыханием красной воды, он вздохнул, поворачиваясь. И скривился от резкой боли. Дернул рукой — положить на живот, где будто ели кожу злые муравьи, но рука не поднялась, заныв в запястье. Моргая, он попытался поднять голову, захрипел, когда веревка надавила на горло. Звезды мигнули и скрылись, перед испуганными глазами поплыла черная голова с поблескивающими в ушах и на шее украшениями. Черноголовый довольно хмыкнул, повернувшись, проговорил что-то резким лающим голосом. И сказал уже Мауру, успокаивая насмешливо:

— Дергаешься, будто мышь. Сто шагов осталось, там встанешь.

Мальчик затих, шаря глазами по вновь заблестевшим звездам. И не пытаясь вырваться, напряг слух. Его покачивало, он лежал, на спине. Рядом слышался мерный топот, сопение, а издалека доносился плеск воды. Кто-то из темноты крикнул, и один из тех, что рядом, крикнул в ответ, неожиданно громко, над самым ухом.

Через обещанные сто или чуть больше шагов, покачивание прекратилось, тело мальчика ухнуло вниз и в спину вдавились острые камни. Черноголовый навис, расплетая петли на запястьях и щиколотках. Дернул за веревку, освобождая шею. Но не снял петлю, когда мальчик неуклюже сел, хватаясь за камни онемелыми пальцами. Подтягивая за грубый ошейник, заставил встать. В свете пыхнувшего и затрещавшего факела Маур увидел большое плоское лицо бэйуна, заблестел на широкой груди бронзовый знак.

— Мы с тобой не поплывем, избранный. Да будет справедлива к тебе ночная птица Гоиро, служи ей верно. Понял?

Мальчик молчал. Бэйун отошел, натягивая веревку, пошептался со спутниками — те разминали уставшие от носилок руки. И ступая к черной, резко пахнущей солью и нефтью воде, потянул мальчика за собой.

Из темноты, смутно чернея на залитой жидким светом от звезд воде, показался плотик, собранный из размокших пухлых бревен. Забелел перевозчик, точно такой, какого увидел Маур под веками. И соскочив с размокших бревен, заговорил вполголоса с одним из бэйунов. Другой подвел мальчика к воде, подтолкнул на плот, и, передавая веревку перевозчику, осклабился так, что зубы ярко блеснули.