Нуба

Но просыпаясь, Карума строго одернул себя, гоня жадные мысли. Не дело выжимать из удачи все до капли, иначе она рассердится и упорхнет. Садясь, зевнул, показывая крепкие желтоватые зубы. Развязав мешок, вынул флягу. Попил, присасываясь к горлышку, чтоб не потерять ни капли. И с довольным кряхтением встал, распутывая завернувшийся во сне плащ. Осматривая неподвижного громадного мужчину, усмехнулся, топнул, прогоняя с его ног ленивого ящера. И поманил рукой.

— Встань-ка на колени. Дам воды.

Держа флягу у толстых потресканных губ, считал гулкие глотки и отнял после пятого. Нуба смотрел перед собой, блестели мокрые губы, по широкому лбу с мгновенно выступившей влагой, ползали мелкие мухи. Карума подумал — а вот оставить так, столбом посреди саванны, сколько дней простоит, пока солнце не сожрет его, обтягивая кожу вокруг костей? Или раньше его найдут красные муравьи, будут глодать, а он — стоять без движения. Ил-пиру, отдавая порошок, показал жестами и гримасами — проглотивший все чувствует и слышит…

Испуганный своими мыслями, Карума огляделся быстро, будто прокричал гадкое вслух, и его могла услышать огромная степь под тяжелой ладонью света. Что же это? Чем ближе он к перевозу, тем злее они — падающие в голову мысли. Или они лежали на дне его души и теперь поднимаются, покачивая змеиными головами? Надо быть осторожным, очень осторожным. Остров Невозвращения близок этому берегу, не зря перевоз именно тут. И кто знает, какую силу имеют тут его мысли и на кого направятся. Вдруг на него самого?

Он опрокинул флягу над сухой ладонью и омыл великану потный лоб. Спрятав воду, поправил тому тряпицу на макушке.

— Хорошо, что кожа твоя не боится солнца. А мух я прогнал. Будешь там, помни, папа Карума был добр к тебе.

Глядя поверх ветвей, как полоска воды загорается оранжевым светом заката, блестя так, что больно глазам, Карума ел сыр, развернув влажную тряпку. Отщипывая небольшие куски, совал их в рот Нубе, всякий раз командуя:

— Ешь. Вот так. Проглоти.

Завернув остатки еды, поднял пленника, показывая направление рукой:

— Вставай. Туда иди.

Шел следом, глядя, как мерно движутся бедра, обмотанные куском серой тряпки, и волновался все сильнее. Трава поредела, вырастая куртинками посреди плешин блестящего красного песка. Его становилось все больше, вот уже лишь отдельные сухие стебли клонились под легким закатным ветром, а птицы и зверье остались позади. Только красный песок и развернутая перед глазами бескрайняя пелена воды, режущая глаза оранжевым светом вечерней зари. Солнце садилось, медленно проваливаясь в красную воду, как в расплавленный металл. И на фоне его багрового остывающего круга чернела корявая макушка плоского острова — железным самородком, который плавиться не захотел, поддерживаемый своим внутренним колдовством.

Идти по песку можно было без тропы, он поскрипывал под ногами и тихо шуршал, осыпаясь в ямки следов. Карума зябко повел плечом и перекинул конец плаща до самой шеи, будто защищаясь от вечерней настороженной тишины. Только их шаги по песку, тонкое посвистывание ветра, да мерный плеск воды, становящийся все громче.

Степной орел, парящий в остывающем небе, повисел над границей травы и песка, провожая желтым зрачком две точки, ползущие через красное к расплавленному красному, на котором пласталось корявыми краями черное скалистое кольцо. И взмахнув крыльями, повернул, расправил их в нисходящем потоке, уносясь подальше от места, где все одно никогда не бывает добычи.

* * *

Перевозчик был очень стар. Иногда он вытягивал перед собой мальчишескую руку, удобнее ухватывая шест, и дивился небольшим жестким мускулам, вздутым под темной лоснящейся кожей. Он знал, если в дальнем углу своей маленькой теплой пещеры нашарить закутанную в кожу полированную пластину, принести ее ко входу и, держа на коленях, заглянуть — он увидит в подрагивающем от собственного дыхания отражении лицо мальчика, только вступившего во взрослую жизнь.

Но ему давным-давно надоело смотреть на неизменно гладкие скулы и ярко блестящие глаза. Зеркальная пластина лежала в углу, а по складкам старой кожи нарастал тонкий пушок плесени. Даже обертка неживой вещи стареет…

Он просыпался, ел принесенную рабами еду и шел на берег, садился в углубление на вершине прибрежной скалы, что одним краем уходила в воду и была по черноте расписана белесыми разводами соляных кристаллов. Ждал огней с большого берега.

Были времена, когда огни загорались почти каждую ночь. И руки перевозчика саднили от гладкой рукояти шеста, а ноги не просыхали от соленой воды, плескающей в промежутках мокрых бревен. А иногда наступали тихие времена, неделями ночь плыла над черной водой новолуния, серебряной водой полной луны, багровой водой заката, и ни единый огонь не протыкал теплую влажную темноту.

Неся свою службу, он имел все, что попросил взамен. Вдоволь еды и пива, пугливых плачущих женщин, их приводили рабы, стояли у входа в пещеру, пока они стонали и бились в жестких умелых мальчишеских руках, а потом забирали, и женщины те исчезали неведомо куда.

Когда-то его еще интересовало — куда же они пропадают. Но то было давно и ему надоело собственное любопытство. Даже сожалеть о том, что сделка была совершенно честной, и неумолимо исполнились все его высказанные желания, как сказал, именно так и исполнились — ему надоело. Потому что одним из условий сделки было то, что изменить после нельзя ничего. Ни единого проговоренного им слова.

Ушли в прошлое бессонные ночи, когда, насытившись до удивления едой, женщинами, сладким питьем и бешеными танцами на праздниках черного песка, он перебирал в памяти сказанные слова и прикидывал, как нужно было сказать их иначе. Чтоб — захотел и вернулся, туда, откуда был изгнан за мелкие кражи и мелкие пакости, и мальчишки смеялись вслед дрожащему старику, подымающему в бессильной ярости высушенную годами руку с маленьким кулачком…Стать старейшиной, карать и миловать соплеменников, выбирать женщин, сладко есть и изредка отправляться на степную охоту. Но лежа без сна, разглядывая вереницы светляков на неровном потолке пещеры, отбрасывал одну мысль за другой. Старейшиной — навечно? Нет. Никем и ничем нельзя становиться навечно, без возможности измениться.

Настал день, когда он сел и засмеялся открытию. Оказывается, он хотел получить все и остаться свободным в делах и решениях. Но именно свобода была его платой. Потому что когда он приполз на берег переправы и разжег свой маленький костер, шепча в него призывные заклинания, у него не было ничего. Ни знаний, ни силы, ни молодости. И понимая, что та сделка была единственно верной и неумолимо честной, он перестал смеяться и заплакал. Лег снова, потому что после дневного сна его ждала ночь, сторожевая скала на берегу и маленький плот. А также огни, читать которые они научился точно и без ошибок. Огни глупцов, приходящих со всех краев огромной земли, несущих то, что казалось им мелким, не имеющим цены, чтоб выпросить за это нечто большое и важное.